Иду по улице Кировска, переметенной сугробами. Сугробы заледенели. Перелезаю с одного айсберга на другой. Каждое восхождение и особенно спуск требуют навыка и сноровки. Наблюдаю, как на вершине сугроба замешкалась на минуту местная дева или, может быть, дама. Спуск скользок и крут. Можно раскрыть объятья, поймать летящую сверху деву или даму и заслужить благосклонный взгляд. Не разъеденный солью, не посыпанный песком хибинский снег (и лед) побуждает на каждом шагу к вполне бескорыстной взаимной выручке.

Все изменилось в Кировске за пятнадцать лет, только снегу не убыло. Там и сям его гребут, развозят бульдозеры-трактора, самосвалы. Вдоль домов протянуты веревки с флажками, как на волчьей облаве: снег сбрасывают с крыш, предупреждая местного значения лавины.

Спускаюсь к озеру Большой Вудъявр, глаз отдыхает на его обширной белоснежной ровности. Дорога тут забирает в гору, у обочины дымятся головешки последнего барака. Повсюду высятся, строятся новые дома. Я помню, последним домом в городе Кировске, у подножия горного цирка, был дом Снежной службы — одноэтажный, похожий на метеостанцию. Да он и есть метеостанция. Ищу его — и не нахожу. Город поднялся высоконько в гору. В последнем строении, должно быть, ангар канатно-кресельного подъемника, рядом — горно-лыжная школа. Спрашиваю: «Где Снежная служба?» Мне отвечают: «Лавинщики, что ли? Так это вы прошли, это ниже. Вон, видите, дом с рогами на крыше...»

На стене в доме Снежной службы повешены в ряд портреты ее руководителей. Крайний слева Илья Константинович Зеленой — молодой, узколицый, с черными почему-то (возможно, от передержки), как у Чарли Чаплина, усиками, Затем незнакомые мне лица, предпоследний в ряду Василий Никанорович Аккуратов, последний, то есть ныне работающий начальник цеха противолавинной защиты (ЦПЗ), Алексей Васильевич Бобрышев.

Он был в Снежной службе и пятнадцать лет тому назад, я его помню, и он меня помнит. Вообще, дух преемственности, традиционности соблюдается здесь с некоторым даже благоговением. Молодые все знают о старших, новые опираются на опыт прежних. За всю хибинскую эпопею — за сорок лет — профессиональных лавинщиков было не так уж и много, пальцев хватит пересчитать. Все они члены одной семьи — отцы и дети.

В кабинете у Бобрышева я повстречался с давним моим знакомым Михаилом Абрамовичем Гербером. Перемены, происшедшие в его облике за эти годы, можно было выразить, пожалуй, словом «взматерел» или еще: «закоренел». В лице Гербера сохранилась свежесть, румяность, в глазах — мягкий, бегучий южный блеск. Повадка же и манера речи, уверенная, чуть усмешливая, выдавали в нем коренного жителя, нужного здесь, бывалого человека, преуспевающего работника. Михаил Абрамович Гербер, после метеостанции на Юкспоре, работал на разных должностях, в том числе и заместителем начальника ЦПЗ. Нынче он возглавляет метеостанцию Снежной службы па плато Расвумчорр.

— В Апатитах у меня квартира, — с видимым удовольствием сообщил мне Гербер, — до автобусной остановки пятнадцать минут... Утром сажусь в автобус — в спецовках ездить запрещено, все едут в чистой одежде... Это начальник Центрального рудника Колесников ввел такое правило, чтобы рабочие, пока едут на рудник, могли бы отдохнуть, подремать. Сорок пять минут до повертки на метеостанцию, до аппендикса... Не то что бывало на Юкспор подниматься...

Летом Гербер едет на «Жигулях» в свою родную Сумщину и далее, в Сочи. Зимой (имеется в виду полярная зима, длиной в десять месяцев) Гербер организует по субботам баню, здесь, в Кировске. Не топит баню, а именно «организует».

— О! Баня — это такая вещь! Хотите попариться? Можно устроить.

Михаил Абрамович Гербер может устроить решительно все. Даже и собственную судьбу он, южный человек, устроил самым необыкновенным, казалось бы, образом: большую часть жизни купается, как снегирь, в снегу, от чего становится все румяней. Снег на плато Расвумчорр, я видел, не то что по уши, а в три человеческих роста...

Что касается Алексея Васильевича Бобрышева, он здешний, хибинский. Тут родился, учился в ремесленном училище, первые свои горные лыжи сделал сам, обил жестью, содранной с продуктового ящика, принесенного с магазинной свалки. Он невелик ростом, голосом тих. Я спросил у Бобрышева об Аккуратове: где он, что?

— Василий Никанорович защитил кандидатскую диссертацию, работает на географической станции МГУ в поселке Юкспориок. Хотите, я ему позвоню?

— Хочу, конечно.

Бобрышев набрал номер, поздоровался с Аккуратовым, передал мне трубку. Издалека до меня донесся глуховатый голос «снежного человека из Хибин».

— Помните, Василий Никанорович, пятнадцать лет назад?..

— Как же, помню... Неужели пятнадцать? Как вчера…

— Сегодня надо немножко пострелять, — сказал Алексей Васильевич Бобрышев. — Трассу скоростного спуска мы пока закрыли: после бурана образовались карнизы. Постреляем — и откроем.

Кировск наводнили горнолыжники, у лавинщиков прибавилось забот. Опытных, осмотрительных, дисциплинированных, знающих толк в снежном покрове лыжников не много, гораздо больше самонадеянных, беспечных, неумелых, неорганизованных.

В книге «Охотники за лавинами» Монтгомери Отуотер так размышляет по поводу растущего год от году в обоих полушариях увлечения горнолыжным спортом: «Многие люди по-разному пытались объяснить, что так привлекательно в катании на лыжах, — радостное настроение, охватывающее вас благодаря морозу, солнцу и снегу, или наслаждение одиночеством среди сверкающих горных вершин. Я предлагаю свое объяснение. В человеке живет врожденное стремление скользить, по чему угодно, начиная с замерзшего пруда и кончая натертым паркетом... Открытие того, что лыжи, снег и горный склон создают наилучшую комбинацию для скольжения, явилось первым из тех важнейших событий, которые способствовали превращению катания на лыжах в спорт.

Вторым было изобретение канатной дороги и подъемников...

Событиями номер три и четыре было появление лыж фирмы «Хед» и эластичных брюк...»

Миномет выкатили на огневую позицию, неподалеку от большого хибинского трамплина — миномет времен войны, выпуска сорок третьего года. Прежде чем приступить к стрельбе, разослали на прилежащие склоны гор патрульных, выставили заслоны, дорогу перекрыл милицейский пикет. Но каким-то непонятным образом лыжники просачивались сквозь заслоны и пикеты, добирались до самой огневой позиции, будучи остановлены, удивлялись: «Что, кататься нельзя? Почему?»

Лыжники, приехавшие в Хибины, главным образом из Москвы, чтобы кататься, кататься, кататься, наверняка бы протестовали против запрета, но вид миномета, нацеленного на гору, тотчас лишал их дара речи...

Командовал минометом мастер ЦПЗ, все его величали Петровичем. Они установил — по журналу — прицел: все лавинные очаги пристреляны. Ему подали мину — двухпудовую рыбину. Однако мина не пошла в казенник ствола, смазка на ней заскорузла настолько — с сорок третьего года, — что пришлось ее соскабливать ножом, шкеритъ. Напоследок Петрович огладил мину голыми руками, дослал ее в ствол, замкнул казенник, поднял жерло миномета к небу, проверил прицел... Начальник цеха скомандовал, или, вернее, произнес, в изъявительном наклонении, без нажима: «Огонь». Заместитель начальника цеха дублировал команду: «Выстрел!» Все зажали уши. Петрович дернул шнурок. Ухнул выстрел. Мина пошла ввысь с тем же звуком, что реактивный самолет на форсаже. У самого гребня горы вырос кустик взрыва. Через несколько секунд к нам возвратился звук, сдвоенный эхом. На склоне обозначился след маленькой, неразвившейся лавины, нечто вроде подтека.

Двадцать пять мин положил Петрович в ряд под самый гребень горы. Большой лавины так и не получилось, однако карнизы обрушились, упали.

— Теперь можно кататься, — сказал Бобрышев.

Миномет зачехлили, ящики от мин сложили в кузов «Урала» и поехали вниз. Стая лыжников потянулась кверху.