— Что значит — случайно! — У Сидамона от злости адамово яблоко заходило, как поршень, и задрожала рука, сжимавшая серп.

— Скажи, сколько все это стоит, я и возмещу убыток. Видишь же, никуда не убегаю.

— Что ты мне возместишь, парень? Опять посадишь эти сливы и вырастишь? Или японские георгины посадишь и польешь два раза в день? Чтоб вечно быть в убытке тем, кто доверил тебе эту машину! Коли не умеешь водить, сидел бы себе дома!

Первая горячка поостыла. Шофер уже не боялся, но на всякий случай несколько раз оглянулся назад, примериваясь, куда бежать, если хозяин погонится за ним.

Они стояли друг перед другом, как два бычка, сошедшиеся для поединка. Сидамон был небольшого роста, лет под шестьдесят, кривоногий, в просторной, словно с чужого плеча, рубахе он походил на пугало. Солнце, только-только показавшееся из-за горы, светило ему прямо в маленькие, заспанные глаза, и веки его подергивались, как у контуженного. Шоферу не было и сорока. Высоко закатанные рукава рубахи не скрывали его сильных рук в татуировке. На чернявом смуглом лице видны были следы бессонной ночи. Он продолжал стоять, уперев руки в бока, даже когда разъяренный Сидамон с серпом в руках подскочил к нему и, казалось, готов был замахнуться.

— Что мне теперь с этим делать?! — хозяин ткнул серпом в сторону поваленного плетня и смятых саженцев.

— Пусть с твоими врагами случится непоправимое. Что уж такого? Вот мы — здесь, подсчитаем, я и возмещу убыток. Ты бы не так на моем месте сделал?

— Дело не в убытке, а в твоем неумении. Неужели не мог сообразить, что такую огромную машину здесь не развернуть?

— Не рассчитал, ну, убей меня. — Шофер засмеялся. — Позови кого-нибудь из соседей — для верности, рассчитаюсь с тобой и поеду своей дорогой.

Сидамон не ответил. Косо глянул на шофера, махнул рукой, повернулся и пошел к кукурузнице, стоявшей на сваях поодаль. Немного погодя его лысая голова показалась у перелаза в огород — за ремнем у него торчал секач, а в руках была большая охапка ореховых прутьев. Он швырнул их к завалившемуся плетню и, увидев шофера на прежнем месте, только пуще распалился.

— Ты опять здесь, парень! Пока не доведешь до греха, не отстанешь?

Шофер сорвал лист с орехового дерева и раскусил зубами его черенок.

— Скажи, сколько я должен, посчитаемся. Может, потом не по пути мне будет сюда заезжать.

— Ступай, братец, вон туда, через овраг. Не нужно мне от тебя ничего. — Сидамон подтащил к плетню корягу и стал затачивать колья.

— Никуда я не поеду. Из-за каких-то грошей не хочу, чтобы ты мою мать недобрым словом помянул, — заупрямился шофер.

— Не ругаю я тебя и никого не ругаю. Тебе что, с утра поскандалить охота? Ограду мне развалил, да сам же и обижаешься. Ступай, займись своим делом, а я как-нибудь наведу тут порядок!

Шофер не только не ушел, но подошел к Сидамону еще ближе, взял заостренные колья и подпер ими смятые саженцы, потом помог хозяину починить плетень.

Все время, пока они работали, Сидамон молчал, а шофер не умолкал ни на минуту.

Оказалось, что он из Шроши, работает шофером в колхозе. Повез квеври на продажу. Отец его старый гончар, мастер по этим самым квеври, и ни за что свое ремесло не оставляет, хоть это дело по нынешним временам пустое, возни много, а толку мало; как говорится, овчинка выделки не стоит. Вот он и решил продать несколько отцовских квеври, порадовать старика, да вчера впустую до ночи в Хашури проторчал. Кто теперь покупает квеври? Кто зарывает их в землю? Никто. Даже прицениться ни один не подошел. «Я поутру из колхоза тайком уехал, — рассказывал шофер. — Наш председатель, между нами говоря, пустой мужик, сейчас волосы на голове рвет, ищет меня. Работы шоферской в колхозе хватает, времени в обрез, но, сами небось знаете, старый что малый: разворчится отец — ты со мной не считаешься, только о себе думаешь, а все мои труды и заботы псу под хвост… Часов в двенадцать ночи выехал я из Хашури. Мог, конечно, и пораньше выехать, но инспекции побоялся: ни путевого листа, ни какой-нибудь накладной на эти самые квеври. Такой, как я, сейчас для инспектора находка, прямо пасхальный праздник: рублей на сто меня нагреет, обстругает, да так аккуратно, что я даже не пикну. Через Гомский переезд поехал, там их поменьше; около Гориси поспал часок и дальше. Вот и в вашу деревню пораньше заехал: пока люди на работу выйдут — в кукурузу да виноградники, может, думаю, и продам парочку квеври. Всего их три в кузове лежит, каждый на пятнадцать пудов. Квеври замечательные, за такие родные братья передерутся. Стенки звонкие, прочные. Отец — старый гончар, мастер по этому делу, а я и за миллион не стал бы возиться. Сколько надо глину месить, а потом круг гончарный крутить! Руки оборвешь!.. Отец упрямый старик, своенравный, не то стоимость этих квеври — две ездки с речной галькой, не больше. Если вам нужен квеври, вот он — прямо во двор приехал. Вычтем стоимость причиненного ущерба, а что останется, вы доплатите. Снимем, что ли, полегоньку с кузова? Квеври — высший сорт, клянусь тремя детьми, квеври Какули Швелидзе на всю Имеретию славятся!..

Сидамон и на этот раз ничего не ответил. Хозяйственному мужику не так-то легко было пережить понесенный с утра ущерб. Болтовня бестолкового шофера раздражала его до тошноты.

«Не нужна мне его помощь. Торчит перед глазами! Хоть бы уж заткнулся и катил бы своей дорогой».

Они прикрепили саженцы к колышкам, наскоро залатали плетень, и, когда покончили с делами, Сидамон Херхадзе, отряхивая руки, с явным неудовольствием сказал сыну гончара Швелидзе:

— На что мне квеври?! Что наливать в него! — и, в сердцах со звоном полоснув лезвием серпа по секачу, поднялся на веранду.

Шофер довольно долго стоял во дворе. Не дождавшись Сидамона, он осторожно прикрыл за собой калитку и направился к машине. Заведя мотор, он еще раз оглянулся на веранду дома, потом медленно тронул машину с места и, волоча за собой облачко сероватой пыли, покатил по проселочной.

Сидамон отломил по кусочку от кукурузной лепешки и головки сыра, наполнил глиняную миску разбавленным вином, выпил, покрыл голову имеретинской шапкой, оделся и вышел во двор. Он вынес из-под лестницы косу, долго правил ее, но, с косой на плече дойдя до калитки, окончательно передумал идти на покос. «Расстроен я, нервишки расшалились. Все одно, сегодня не косить по-настоящему. Возьму-ка я сеть и спущусь на речку. Ночью в горах грохотало, прошла гроза, речка небось разлилась, может, и рыбку к нам занесло». Он подвесил косу на высохшую ветку черешни, снял с чердака кухонной пристройки резиновые сапоги, извлек из старой давильни сеть и, расстелив ее на траве, принялся зашивать изорванные корягами ячейки.

На краю села, там, где раньше на току молотили зерно, он свернул с дороги на тропинку и, спускаясь к реке, заметил на дороге грузовик. Водитель откинул с кузова брезент и поставил машину так, чтобы проходящие по дороге видели лежащие в кузове квеври. Сам он лежал в тени липы и ждал покупателя.

День пролетел так быстро, что он даже не успел опомниться.

Когда в зарослях ивняка у реки сгустились сумерки, он спохватился, что ничего не ел с утра.

Промокший насквозь (даже пуговицы, казалось, пропитались влагой), он вышел из реки, снял сапоги и вылил из них воду. Штаны отжал на себе, не снимая, стряхнул сеть, перебросил через плечо и пошел в гору.

Далеко он, однако, забрел. И что его занесло в такую даль! Откуда тут рыбе-то взяться, на мелководье? Ничего, сейчас, возле того места, где стоял некогда дом Тады, он свернет вверх и пойдет по тропинке, петляющей по бывшему винограднику, — так будет короче.

Взобравшись по круче и отыскав тропинку, он немножко передохнул, перебросил сеть на другое плечо и направился к заброшенному гумну.

«Неужели так тяжела эта сеть и два десятка усачей, трепыхающихся в старом охотничьем ягдташе? А с ногами-то что? Еле тащу их, точно по мельничному жернову на каждой. Нет, нет, старею. Не признаюсь себе, но явно старею. Иначе с чего бы я учинил утром такое из-за двух саженцев? Верно, человек подивился: ну и скандальный мужик, никак, чокнутый! Интересно, как он, продал хоть один? Да куда там! Кто в нашей деревне купит квеври? Да и где теперь столько вина, чтобы квеври наполнить? Виноград руками давят, в корыте. Чача для брожения и вода на сахаре — вот тебе и вино, если не отравишься. Да он, наверное, не стал ждать, уехал уже, это точно. Тут и говорить нечего…»