Потрясающего на даче у Мамии пока ничего не произошло. Напротив, человек, не лишенный юмора, увидел бы здесь много забавного и прекрасно провел бы время.

Как только я кинулся к Мамии, оскорбленный в своих лучших чувствах, застолье вновь смешалось, и все куда-то ринулись с радостными возгласами. По сравнению с нынешним ликованием встреча, оказанная гостями хозяйке дома, могла считаться невыразительной и холодной. Мое взбунтовавшееся самолюбие было удовлетворено с избытком, ибо после долгого и бессмысленного стояния, выпавшего на мою долю, трудно было ожидать такого бурного изъявления чувств.

Но я ошибся!

В мгновение ока гости пронеслись мимо, едва не смяв и не затоптав меня, торопясь кому-то навстречу. Мы с Нани остались одни. Она тоже стояла (я не заметил, когда она встала). Итак, она стояла и улыбалась кому-то, по-видимому, только что прибывшему, так, словно я не стоял между ними, а если и стоял, то был прозрачен, как стекло, или же сама Нани обладала взглядом, способным пронизывать людей насквозь.

Я быстро обернулся. И увидел круглое, гладко выбритое лицо, довольное и счастливо улыбающееся. Наконец рыжий Мамия и его разноцветные гости покончили с рукопожатиями, приветствиями, извинениями, отцепились от вновь прибывшего и, почтительно выстроившись в две шеренги, дали возможность пройти к столу упитанному человеку, искусно скрывавшему лысину зачесанными с затылка желтыми, как яичный желток, волосами.

— Просим к столу, Ваче Платоныч, к столу!

За Желтым Платонычем, преданно виляя хвостами, подобострастно следовали знакомые мне овчарки. Новый гость, судя по всему, был своим человеком в доме. Собак выгнали, они покорно, поджав хвосты, скрылись.

Платоныча посадили на почетное место во главе стола. За столом было просторно, но тем не менее Мамия уступил гостю свое место рядом с хозяйкой дома. Прежде чем сесть, Платоныч поцеловал Нани обе руки. Я не слышал, что он ей при этом говорил, но судя по улыбке, игравшей на ее лице, он нашептывал что-то лестное и приятное.

Мамин незаметно исчез. И тотчас из кухни донесся звон посуды. Хозяин вскоре вернулся с чистым прибором, никому не доверив обслуживание дорогого гостя.

— Сейчас все будет, Платоныч!

Вслед за Мамией появился тщедушный человечек с грустными глазами, костистыми скулами и на удивление тяжелой нижней челюстью. Человечек притащил кучу сухого хвороста и бросил в камин, даже не взглянув в нашу сторону, он стал на колени и принялся раздувать огонь.

— Сию минуту все будет в ажуре, Платоныч! — успокаивал Мамия гостя, который вовсе не нуждался в его заверениях, а сидел себе во главе стола и безмятежно улыбался.

Все старались ему угодить, как будто только от него зависело всеобщее благополучие. Внимание, еще недавно изливавшееся на прекрасную хозяйку дома, переместилось теперь на ее соседа.

Появление Желтого Платоныча убедило меня в том, что я больше не существую. Мне следовало понять это раньше, но я всегда отличался несообразительностью. Но когда я исчез?

Может, в очереди на автобус или в самом автобусе… или на этой веранде? Не знаю, не могу вам сказать, потому что исчезновения своего я физически не ощутил, просто понял, что меня нет… При этом я мыслил, переживал, сознавал, в отличие от остальных видел свои руки, пальцы, видел свою белую рубашку, серые брюки и черные «мокасины», слышал собственный голос и ощущал свое тело. Как видно, я только для них не существовал — они не видели и не слышали меня.

Скажу откровенно, собственное исчезновение меня не очень огорчило. Более того, как рукой сняло давешнее напряжение, и впервые в жизни я почувствовал себя человеком, подглядывающим за другими из-за занавески. Неприятное чувство, доложу я вам: ты их видишь, а они тебя нет, ты слышишь, о чем они говорят, а они тебя не слышат. Неудобно. Очень неудобно… Впрочем, я тут ни при чем. Провидению было угодно сыграть со мной такую шутку.

Я не собирался оставаться здесь, чтобы наблюдать за этим сборищем — слишком много чести! Но я страшно проголодался, прямо умирал с голоду. Куда, думаю, я пойду с пустым желудком! Перекушу — и в путь! Так я размышлял и радовался, ведь голод тоже служил доказательством того, что я существую.

Я пристроился у краешка стола и приготовился есть. Между прочим, я только сейчас обратил внимание на угощение. Оно было на славу! Как говорится, только птичьего молока не доставало. Еды на столе было столько, что хватило бы еще на тридцать голодных ртов.

— Огурчики из Мухрани, Платоныч!

— Помидоры сегодня утром привезли из Чопорти, своими руками собирал…

— Мегрельская курочка, Платоныч!

— Мчади, пока горячее, Платоныч! С пылу с жару!..

— Надуги не отведаете, Платоныч?

— Хашлама…

— Сыр из Алвани прислали, Платоныч, тушинский…

— Какого вина налить, Платоныч? Манави, тавквери или царапи?

Желтый Платоныч выбрал тавквери — летом, говорит, предпочитаю легкое вино.

— Да кто в такую жару чакапули ест? Ты что!

— А вы попробуйте, Платоныч!

Платоныч… Платоныч… Платоныч…

В камине потрескивал хворост. И это пламя в разгар знойного лета казалось мне абсурдом, хотя издали смотреть на него было приятно.

К еде я так и не притронулся. Передо мной стоял запотевший кувшин, я наливал себе и потихоньку потягивал холодное вино…

У Желтого Платоныча оказалось не круглое, а квадратное лицо, и чем-то оно напоминало старинный фонарь, который висит над парадным, освещая улицу. Разговаривая, Платоныч рта не раскрывал, а едва шевелил губами. Правой рукой он жестикулировал таким образом, словно рисовал в воздухе молнию или разные геометрические фигуры — треугольники, трапеции, параллелепипеды.

Ел один только Желтый Платоныч. Остальные безмолвно взирали на него, как будто от одного его вида были сыты и совершенно счастливы.

Потом все осмелели, задвигались, оживились, шепотом делясь радостью, полученной от созерцания жующего Платоныча.

В а н ь к а - В с т а н ь к а. Ваче Платонычу понравилась хашлама.

Д р е м л ю щ и й  С и н и й. И филей, дорогой, филей тоже.

П е с т р ы й  в  К р а п и н к у. А вы заметили, что он и тушинского отведал!

М у т н о - З е л е н ы й. И храмули попробовал!

Спелый Кизиловый молчал от избытка чувств.

Я взглянул на Нани, мне было интересно, как она реагирует на это безобразие, прикрытое провинциальной изысканностью. Нани не должна была с ним мириться. То, что я здесь видел и слышал, по моему глубокому убеждению, не вязалось с ее характером и привычками.

Она не походила на слишком ретивую в своем гостеприимстве хозяйку, но и невежливой не была. Она спокойно курила и ласково всем улыбалась, тем самым словно бы участвуя в общем веселье… Как будто ее вовсе не беспокоило, что ей оказывали меньше внимания, чем Желтому Платонычу.

Мамия дал знак Мутно-Зеленому, и тот поднялся и потребовал рог. Ему передали огромный турий рог, предварительно опрокинув в него кувшин вина.

Я потягивал из своего стаканчика ароматное янтарное вино. Если не ошибаюсь, это было царапи. От вина я размякал и погружался в приятный дурман.

Мутно-Зеленый все стоял, провозглашая тост в честь Платоныча. Я не слушал, потому что он бессвязно бросал слова и потом никак не мог их склеить друг с другом, наверно, волновался или был пьян. Однако все слушали его внимательно, скорее потому, что речь шла о весьма уважаемой персоне, как я понял, занимавшей весьма высокий пост…

Рог обошел весь стол, и все пили до дна. Так договорились заранее: этот тост до дна. Пейте, ради бога! Но зачем столько говорить! Эти бесконечные тосты!.. Даже не тосты, а клятвы верности, преподнесенные на блюде верноподданнической лести; гимны благородству, чести, дружбе — слова, в конечном итоге обладавшие ценностью фальшивой монеты.

Я полагаю, что именно не в меру длинные тосты породили мировую скорбь и пессимизм… В своей жизни я только и делал, что слушал бесконечные тосты!