К себе нас Гамихарди не принял и не дал ничего. Ни он, ни мой отец. Да Габриэлу ничего и не нужно было от них. Поселились мы здесь, на бывшей стоянке дилижансов: имущество — что на нас, то и наше, а больше ничего. Да и эту стоянку подыскал для нас лесничий, уж очень он любил Габриэла, и денег одолжил, чтобы Габо купил что-нибудь для меня. Иногда тайком приходила к нам свекровь, приносила что могла под передником, плакала, Гамихарди проклинала, нрав его крутой и так же, тайком, уходила. Потихоньку приходили Габриэловы братья и сестры, тоже украдкой приносили какие-нибудь мелочи; так и жили мы себе вдали от всех. На версту вокруг человеческого жилья не было. Когда Габриэл куда-нибудь уходил, я тотчас же дверь на засов и сидела, как в тюрьме… Зимой я очень боялась. Все ветры да снегопады бывали в те годы. Дикие звери одолевали село. К Берикашвили волк забрался прямо в дом, это шагах в двадцати от школы; посрывал со стен все ковры да дорожки. Того волка убил Ладо Берикашвили, добрый был охотник… Сидела я и прислушивалась к свисту ветра да к волчьему вою, — осины эти и тогда здесь росли, только прежде их больше было, — и дрожь меня со страху пробирала…

Да не только по рассказам матери, я и сам помню — когда я подрос и начал ходить в школу, здесь не жил никто. Пройти эту версту мать меня одного не пускала. Брала она длинную палку и, крепко держа меня за руку, шла рядом — по колено в снегу, в метель, и туда, и обратно… Так и ходили — заиндевевшие, закоченевшие от холода, но мать безропотно переносила все. А отец так улыбался, будто раскрывал перед нами сундук, набитый золотом. Сажали меня родители промеж собой, и так им было хорошо, так сияли их глаза, что не было в целом мире ничего, равного их счастью…

Я, как родился, был, говорят, очень славным ребенком. Дедушке приснился сон: является к нему святой Георгий и говорит: сейчас же посади внука, дескать, к себе на колени, а не то — видишь этот меч! На другой же день Гамихарди пригнал нам пару необъезженных буйволят, посадил-таки меня на колени. Дал он, значит, нам этих буйволят, а у отца как раз конь подох от сибирской язвы, так по весне дедушка ему еще и кобылу подарил. Горевал отец, да что тут поделаешь! Буйволят приручил, запрягал их в арбу и в сани — до сих пор где-то большие полозья лежат. И арбой он правил прекрасно, он все умел, все спорилось у него в руках. Осталось ему еще обить колеса железом, в те дни он и собирался этим заняться, да только вот что произошло в те самые дни. Это — главное, из-за этого я и рассказываю всю эту историю.

Возвращается, значит, как-то вечером мой отец на своей кобыле со стороны Жеботы, и повстречались ему два хевсура, немного подвыпившие, немного развязные, молодцы что надо, на добрых конях; оглядели они отца на кобыле, — а тогда считалось унизительным для мужчины сидеть верхом на кобыле, — пропустили его чуть вперед и сзади этак ласково окликают: «Эй, поосторожнее езжай, браток, а то как бы она тебя в овраг не сбросила!» Обидно стало отцу, обернулся он к ним и говорит: «Будь здесь сейчас мой конь, поглядели бы мы, кто кого сбросит!»

Остановились хевсуры и спрашивают: «А где он, конь-то твой?» Не мог же отец им сказать — был, дескать, конь, да издох, — не по-мужски так отвечать, вот он и говорит: «Одолжил я его одному человеку; к концу недели вернет, приходите тогда, увидите!» Заинтересовались хевсуры, знаете ведь их — чего только не сделают, куда только не пойдут, лишь бы хорошего коня посмотреть. «Придем, придем!» — говорят. Узнали друг у друга, кто такие и откуда, и хевсуры, все так же посмеиваясь, ускакали. Любят же эти хевсуры пыжиться перед всеми, а перед пшавами особенно.

Вы, верно, удивитесь тому, что отец хевсурам ответил, только это в конце концов правдой оказалось. В Душети един человек торговал коня, арабской породы, вороного, широкогрудого, легконогого, как охотничья борзая, с маленькими ушами. Его и я хорошо помню, долго потом этот конь отцу служил. Все ноздри раздувал, глазом косил, передними копытами землю рыл. Вернулся отец после той встречи с хевсурами домой, присел рядом с матерью, смотрит на нее, как он умел, с улыбкой, и говорит: «Задумал я одну штуку, немного, может, и сумасбродную, только ты, если меня любишь, уж не сердись». Рассмеялась мать: «Ты, часом, не басурманам ли собрался нас продать? Если тебе это надо — я сейчас, вот лишь узелок свой увяжу». Подхватил ее отец на руки вместе со мной, закружил по комнате, опустил осторожно и, обрадованный, в ту же ночь отправился в Душети, до рассвета еще. За коня он отдал только что приученных к ярму буйволов вместе с арбой, условившись, что сам же обобьет колеса железом, пять баранов — все пять холощеные — и тридцать пудов зерна. Короче, все, что водилось в доме. Привел коня домой, взнуздал, присел и смотрит на него, улыбаясь. Мать тоже радовалась, села рядышком; так они сидели да восторженно глядели на того коня.

Встал потом Габриэл, рассказывала мать, отвязал коня, легко вскочил в седло, поскакал вниз, к Иори; пускал Арапа то рысью, то галопом, — чтобы я видела. Прекрасно он держался в седле; чтобы еще кто так верхом сидел, мне больше не доводилось видеть. Склонился влево, так, что локтем почти касался луки седла, правую руку приставил ко лбу и, подбоченясь, как сокол, гарцуя, окликал коня, ласково так, с одобрением:

— Хау! Хау! Хау-о!

Проскакал вокруг меня раз, другой, выехал с гиканьем на пригорок, смеется, лицо светится, спрыгнул с коня, гордо обвел его несколько раз вокруг меня, привязал и присел рядом со мной.

Из села люди все приходили и приходили поглядеть на Арапа, все уже прослышали, сколько было за него отдано. Конь нравился, хвалили, однако ж недовольно причмокивали — в конце концов, конь как конь, не с неба же сошедший златогривый скакун! А некоторые вдобавок и поругивали — ноги, мол, слишком у него тонкие. Габриэл и ухом не повел на эти замечания, стоял он рядом, улыбался, глядя на Арапа, чистил его, холил, ласкал. Целую неделю кормил его одним ячменем, и то слегка поджаренным, да притом точной меры придерживался. Отвязывал коня, скакал на нем, потом снова купал и чистил, разговаривал с ним, гладил.

И меня он сильнее полюбил благодаря тому коню, говорила, улыбаясь, мать.

А в конце недели появились те хевсуры, заранее уверенные в своей победе. Посмотрели они Арапа, и темное облачко пробежало по их лицам, незаметное совсем. На этот раз отец держался надменно: «Выйдем, потягаемся, — кратко, с холодком сказал он. — Обгоните меня, заберет коня кто первым будет, ну, а коли я вас обгоню, оба ваших коня мне останутся».

Хевсуры призадумались, но какие же они были бы хевсуры, если б пошли на попятный! Решили они — конь конем, да ведь и от всадника кое-что зависит, а чем пшав лучше нас! Ударили по рукам.

В судьи взяли Берикашвили, я о нем упоминал уже, Ладо, Жулакашвили Михаила и еще третьего кого-то, этого третьего я сейчас не помню. Вышли они. Там, где мостик на Кусносцкали, тогда не сады да огороды были, там дорога проходила, торная, прямая, к Эрцо она вела. Договорились скакать до осины одной, обогнуть ее и вернуться обратно к мостику. Хевсуры прежде хорошенько осмотрели дорогу, потом вернулись. Берикашвили налил всем по чарке водки, перекрестились, вскочили все трое на коней, Берикашвили ружье с собою захватил; пальнул он из ружья, и помчались — хевсуры с гиканьем, а отец знай свое тихое «Хау-хау!». «Хевсуры еще бог знает где были, а отец твой уже скакал на Арапе назад, на такой кусок он их опередил, — подросток устанет, пока пробежит», — говаривал мне сам Ладо Берикашвили.

Хевсуры, ни слова не говоря, с гордо поднятыми головами, спешились, сняли седла, взвалили их на плечи и пустились в путь под смешок отца. Но не успели они далеко отойти, как отец нагнал их и говорит, смеясь: «Ладно, будет вам, да и мне заодно, вернитесь, сегодня вы — мои гости». Ну, а хевсуры же заносчивые, — нет, говорят, что думаешь, мы нищие! — и ни в какую. Тут уж отец мой вспылил — не берите, говорит, греха на душу, не заставляйте глотку перерезать! Воротились хевсуры, пригласил их отец в дом, судей тоже, у матери уже и стол был накрыт. Уселись, попировали на славу — смех, стихи, песни, — потом хевсуров усадили на их коней, и уехали они, побратавшись с отцом навсегда.