— Что скажете, доктор, можно ему помочь? — спросил учитель.
— Если только удастся поделать ему уколы, чтобы дерево усохло. Надо уговорить его.
— Как уговоришь, он и по ночам не спит, боится повредить ей, нянчится как с младенцем.
— Однако лечение необходимо, сердце может не выдержать, — сказала свое слово врач.
Бери гулял сначала в мелколесье, среди орешника, потом, решив, что воздух в буковом лесу может оказаться целебнее для ели, пошел вверх по склону.
По дороге попался ему лесничий.
— Что, сохнет? — спросил он.
— Да вот хандрит что-то.
— И сердце твое некстати разболелось.
— Не говори!
— Да что уж говорить! На нашей земле, слушай, ель от века не рождалась, и на тебе — наградил бог! Уж если дает, лучше бы ребенка дал, а то ель…
— По мне и ель хороша, только бы не высохла.
— Удивляюсь я тебе, чем это ель хороша, вот если бы черешня взамен нее выросла, еще туда-сюда: хоть ягодами можно побаловаться. А от ели какая польза? Несправедлив к тебе господь, вот что я скажу.
— Я не жалуюсь, — возразил ему Бери.
— Кто его знает, может быть, ты и прав. Я слышал, из еловых шишек лекарство готовят, желудочные боли снимает. Замучился я с моим желудком, слушай. А в нашем лесу один бук да клен, где шишку возьмешь. Будь другом, если не высохнет твоя ель, первые шишки мои, на лечение прошу, не откажи.
Бери обещал лесничему первые шишки и пошел дальше.
На верхушке холма он отдохнул.
Место вокруг было открытым, и всякий раз, когда Бери выходил с елью гулять, он любил отдыхать именно на этом холме.
Посидев немного и переведя дух, Бери зарылся в кустарник, да так ловко, что сам весь спрятался, одна только ель торчала над кустами. И хоронился Бери до тех пор, пока не прилетела к елочке маленькая пичужка. Усевшись на макушке, она пропищала что-то на своем языке, попрыгала с ветки на ветку и упорхнула.
Довольный гостьей, Бери вновь вышел на холм. Перед ним как на ладони лежала вся округа. С глухим шумом бежала Арагви в зеленых берегах. Ниже по течению, у поворота в ущелье, раскинулась большая деревня; в той деревне колхозная контора, самое видное здание — белое, высокое, кирпичной постройки.
Вдруг счастливая мысль осенила Бери — пойти в контору и попросить у председателя колхоза путевку в какие-нибудь такие края, где растут хвойные леса. Там уж наверняка оживет его ель.
Бери так обрадовался этой возможности, что, забыв о боли в сердце, пустился бегом под горку.
Председатель колхоза сидел у себя в кабинете.
— Путевка мне нужна, — сказал Бери.
— Какая путевка, куда? — удивился председатель.
— Куда-нибудь, где хвойные леса.
— У нас и здесь работы хватает, — сказал председатель.
— Знаю, — ответил Бери.
— И хорошо, что знаешь.
— Может быть, выделите все-таки?
— Где я ее возьму?
— Найдите, мне очень нужно.
— Что пристал, слушай, прописали тебе уколы, лечись, зачем отказываешься?
— И ты с ними заодно?
— Я сам по себе, и незачем упрямиться.
— Что я, виноват, если она выросла!
— Выросла! Принялась! В самый раз лесное хозяйство тебе на собственном хребте завести, разные там яблони, груши дикие, мушмулу. Потом и дичь расплодить. И как повадятся туда браконьеры и порубщики, опять же ко мне беги, лесничих с окладом требуй, егерей. Да о виноградниках не забудь, виноград по осени давить будем, вино пить, жить-поживать… Нет у меня путевки, и давай кончай людям головы дурить, делай что велят. Не думай, что я со слов твоей жены говорю, это мое личное мнение: изведи-ка ты поскорее эту ель.
Что тут было говорить? Бери молча покинул контору и пустился пешком вниз по течению Арагви.
Дорогу на Боржоми он спрашивал у встречных. При виде ели на плече Бери народ косился на него как на сумасшедшего.
В Боржоми Бери не пустили в гостиницу. В санаториях же не нашлось места для посторонних.
Недолго думая Бери поставил в еловом лесу шалаш и дни напролет прогуливался там с елью.
Неделю спустя ель ожила, зазеленела, заиграла хвоей у щеки Бери.
Потом быстро пошла в рост. Скоро Бери почувствовал, как уже в груди у него переплетаются ее корни. Теперь он словно бы слышал ее, улавливал ее мысли, понимал, о чем она переговаривается с другими деревьями. Он чувствовал, что в нем теперь стали жить две души, и его смутно томила их таинственная тяга друг к другу.
К концу первого месяца вытянувшаяся над головой Бери, окрепшая ель приветствовала щебечущих на своих ветках птичек.
Бери соскучился по жене.
Соскучился по Джгунаи.
Ему не терпелось гордо пройтись с этой рослой елью по всей деревне. Не терпелось заверить лесничего, что не забыл про обещанные ему шишки.
Он решил добираться до дому лесами. Во избежание нежелательных встреч с людьми он решил идти пешком. Попрощался с елями и тронулся в обратный путь.
«Послание к елям!
Пишу вам уже из родной деревни. Чувствую себя хорошо. Часто гуляю по лесу. Мои односельчане чураются меня. Стали неразговорчивы при встрече. Единственный, с кем я могу говорить по-человечески, это наш лесничий. Я обещал ему дать первых шишек. Видно» человек он жадный, никак не может примириться с тем, что я ель, то и дело попрекает — почему, дескать, черешней не уродился. Должно быть, большой охотник до ягод.
Гулял я и сегодня. Жена моя всегда рядом со мной. Она боится, как бы ствол на моем плече где-нибудь у края пропасти не перетянул меня вниз.
Она покорилась судьбе.
Джгунаи переселился из наших краев, ни разу у нас не показывался. Я скучаю по нему, прежде мы были хорошими друзьями.
Недели две назад я танцевал на свадьбе с одной молоденькой девушкой. Ох и красивая же была, стройная, как елочка в вашем лесу.
Есть у нас в деревне один пьющий человек. Стоит ему напиться, как хватает топора точит лезвие и приговаривает:
— Сейчас срублю Бери! Бери сейчас срублю!
Стараюсь держаться подальше от него.
Какой с пьяного спрос, возьмет и в самом деле всадит в меня топор.
Деревья в нашем лесу начинают желтеть. Они удивляются, что я не теряю свой зеленый наряд, но более всего их томит недоумение — как это мне удается перемещаться с места на место?
Им, наверно, кажется, что я послан небом, и потому благоговеют передо мной.
Когда я говорю, что я такой же земной, как они, не верят:
— Если ты родился, подобно нам, на земле, почему ты двигаешься, не стоишь на месте, как мы, почему не роняешь свой убор к зиме и вечно зеленеешь невиданными своими листьями?
Что им сказать?
Как объяснить?
Вот клен, тот еще может понять кое-что, остальные же не принимают на веру мои слова.
Мне не хочется смущать лес, вселять в него сомнения, хорошо бы не ходить туда вовсе, но не бывать там я уже не могу. Стоит в самой чащобе лесной молоденький бук; дня, кажется не проживу, если не увижу его. Он так колышется при моем появлении, похоже, и сам дожидается свидания со мной. Однако жена моя хмурится, и сейчас мне приходится обходить свой бук стороной. Все может человек, боюсь, как бы она не подговорила того пьяницу с топором. Что им стоит срубить какой-то там бук.
Мои земляки, под стать деревьям, тоже, кажется, стали заблуждаться относительно меня. Живет на окраине деревни старик. Ни жены у того старика нет, ни детей, ни сестры, ни брата. Один как перст. Раньше жил человек без веры, ушел от людей, построил на отшибе дом, обнес высоким забором, и чужды были ему и горести и радости людские.
Теперь он состарился, одряхлел, согнула его нищета. Христа ради подают ему люди хлеб и воду. В безнадежной тоске мечется душа его в исхудалом теле.
Дорога моя к лесу лежит мимо дома того старика, и что ни день я вижу, как стоит человек на коленях, обратив лицо к небу, и говорит:
Снизойди ко мне, всевышний:
Укрой меня темным покровом своим.
Вот эти глаза — ослепи,
Вот эти уши — оглуши,
Вот этот язык — отними,
Колени мои расслабь.
И источи мою душу, как косу,
И
Прибери!..
Выведи меня за пределы образа сего.
Ибо утомилась душа,
Устала во тьме заточения.
И стоит старику увидеть меня, как простирает ко мне трясущиеся руки:
Проси спасителя за меня,
Ты можешь просить, проси…
Мне жалко человека до боли, и, чтобы утешить его, я с мольбой гляжу на небо и говорю:
— Приди и помилуй его! Приди и помилуй.
Но не является спаситель.
Медлит…
Удивительные я вижу сны по ночам: то поднимаюсь в воздух и летаю, то спускаюсь в самые недра и слушаю, как бьется сердце земли.
Земля дышит подобно человеку. Вдохнет раз — и потом когда медленно, когда быстро выдохнет обратно.
Мне начинает казаться, что я улавливаю ее дыхание.
Бывает, что в полетах во сне меня относит в сторону, и я гляжу на землю издали.
Со стороны облик ее иной:
Она живая!
Реки — ее кровеносные вены.
Моря и океаны — легкие.
Дыхание ее — леса.
Душа ее — воздух.
Она и Адам и Ева в лике едином.
Издали хорошо видно, как все сущее является из земли и в землю же возвращается…
Вот бы заглянуть вам в мои сны и увидеть, какая она, земля.
Небо?
Я верю в небо, поскольку верю в землю. И, быть может, как каждый из нас есть частица земли, так и земля есть частица неба.
Вас, наверное, заботит мое здоровье. Сегодня на моих ветках до того сладостно распевал дрозд, что боли в сердце сами собой позабылись. В здешнем лесу нет, кроме меня, другой ели. Мне полюбилась одна полянка на высокой горе, все тянет подольше постоять на ней. Отсюда ущелье наше щедро открывается взору. По ночам мне чудится, будто корни мои уходят в землю.
Я скучаю по вас.
Обнимаю.
Бери».
