Лида задумалась, потом вздохнула.

— Вот то же самое говорил нам комсомолец из депо. Но тут ничего не получается. Володя Хмелев лучше всех знает физику и математику, но он — тощий, длинный и близорукий. А кто сильнее всех и здоровее — Миша Добрушин, — терпеть не может эти науки.

— Вот какая незадача! — притворно сожалея, сказал отец. — Ну, дело это не спешное. Пока вы окончите школу, еще многое переменится. А эти, ваши космонавты и строители межпланетных кораблей… Что, на земле они никакого дела себе не нашли?

— Нн-не знаю… — неопределенно протянула Лида.

— Ты бы их получше воспитывала, товарищ председатель совета отряда! Знаешь, сколько рабочих рук понадобится нам в ближайшие годы? Вот здесь, на земле, в нашей стране, в нашем крае? И каменщиков, и трактористов, и учителей, и машинистов. А вот ты? Кем собираешься стать ты?

— Не знаю, папа. Я не могу еще решить.

Некоторое время они сидели молча. Каждый думал о своем.

— А знаешь, — сказала вдруг Лида. — Вот пришел к нам слесарь из депо. Он очень интересно рассказал, как он сначала считал, что слесарь — это самая обыкновенная специальность. А потом, когда в первый раз влез в топку паровоза, увидел, что это здорово интересно.

— Значит, он вам понравился?

— Очень! И потом он хорошо про дружбу говорил. Что хороший друг никогда не останется равнодушным к судьбе товарища. И о том, что каждый учится не для отметок, а для себя.

Лида сидела, задумчиво глядя вперед. Видно было, что она заново перебирала в мыслях события того дня. Вдруг она оживилась.

— А Ксюша Чердынцева! Знаешь, что она сделала? Встала и рассказала все-все. Что Шишляев списал задачу у Хмелева, а Кудрявцев не проверил его тетрадь. Некоторые из ребят сначала рассердились. Человек к нам в гости пришел, а Ксюша заговорила о таких плохих делах. «А ведь мы решили, что все ребята весной перейдут в седьмой класс. Мы за них отвечаем!» — сказала Ксюша.

— А как ты считаешь, правильно она поступила?

Лида на миг задумалась.

— По-моему, правильно! Пусть Лобанов не думает, что мы такие отличные-преотличные. Это получилось… по-честному!

Соболев удовлетворенно кивнул.

— Правильно. Я тоже считаю, всегда надо поступать по-честному.

— Перед Октябрем Зоя Павловна беседовала с нами о Ленине. О том, что Владимир Ильич еще в детстве всегда держал слово. И никогда не лгал.

Они замолчали.

— Как странно! — сказала вдруг Лида и посмотрела на отца. Он увидел, как в глазах дочери отражается раздумье. — Те, кто видел Ленина, запомнили его смелым, решительным, очень добрым и заботливым к простым людям. И Ленин с тех пор как будто не стареет, он все такой же, как был… Ведь неправильно, папа, что в детском саду про него говорят «дедушка Ленин»? Ведь неправильно? — неожиданно спросила Лида.

— Пожалуй, неправильно, — согласился Соболев. — Великие люди для нас никогда не стареют. Вот, скажем, Пушкин. Мы сохраняем о нем память, как о свободолюбивом, неуемном, пылком поэте, который воспел в своих стихах силу и духовную красоту русского народа, светлые человеческие чувства, чудесную русскую природу. А Ленин… Для нас он всегда живой! Вождь пролетариата и в то же время простой человек, замечательный товарищ; пламенный оратор, руководитель революционного восстания и заботливый, внимательный друг детей…

В начале зимы, по первому снежку, Григорий Ваганов собрался навестить Чердынцевых. Подумав, он решил взять с собой Марусю и сына.

Дома застали одну Клавдию. Ксюша была в городе, в интернате, младшие ребята еще не вернулись из школы.

Клавдия смутилась при виде нежданных гостей.

— Уж извините, не прибрано, — говорила она, убирая со стола на шесток посуду. Загремела крышкой самовара.

— Не хлопочи, Клава! — ответила ей Маруся. — Уж это наша вина, приехали — как снег на голову. Да у тебя и так все хорошо.

Вышитые шторки, накидушки, накомодник придавали спальне уютный вид. И в кухне, едва Клавдия накрыла стол голубой скатертью, поправила пеструю ситцевую занавеску, закрывавшую верх русской печи, все пришло в полный порядок.

Григорий и Маруся присели к столу. Петюшка попросил разрешения побегать около дома.

Зашумел самовар. Клавдия сходила в чулан, принесла в мисках соленой капусты, груздочков, брусники в рассоле. Стала резать хлеб.

— Ты, Клава, много хлеба не режь, — сказала Маруся. Она взяла со скамейки корзину и начала вынимать свою стряпню: пирог с рыбой, шаньги со сметаной, печенье.

— Что ты, Маруся, каждый раз беспокоишься. Сколько опять привезла! — смущенно говорила Клавдия.

Григорий, рассеянно перебиравший книги на полочке, прислушался к разговору. Что скажет Маруся? Неужели что-то жалостное про «сироток», или еще какую-нибудь чепуху? Григорий знал, как оскорбляет достоинство людей слезливая жалость, подчеркнутое стремление помочь им. Но Маруся оказалась молодцом.

— Что ты, Клава! Ведь мы люди свои, какие могут быть между нами счеты?

В эту минуту черноглазая веселая жена показалась Григорию еще роднее и дороже.

Закипел самовар. Клавдия подала его на стол, заварила чай и пригласила гостей. Начался неторопливый разговор.

Но вдруг Клавдия вспомнила, что обеспокоило ее накануне, из-за чего она не спала.

— Знаешь, Гриша, что мне сказали на станции? Стройка у нас идет большая, по ту сторону. Завод железобетонных изделий. Туда на работу завербовался, кто бы ты думал? Сын кулака, который в Парфеныча стрелял. Евграфка. Работает плотником на стройке…

— Времени с тех пор много прошло, — подумав, сказал Григорий. — Кто его знает, может, сын не в отца пошел?

На крыльце застучали бойкие, быстрые ноги. Распахнулась дверь, и появились Вася, Тая и Петюнька.

Маруся давно не видала ребят. Она заохала, что они «страсть как выросли!» Тая тянется вверх за Ксюшей. И коса-то какая — русая, толстая, у Клавдии такая была. Про себя Маруся отметила, что Клава — умница, за ребятами следит, одеты чистенько и аккуратно.

Вася и Тая обрадовались: очень редко бывал у них кто-нибудь. А тут и гости, и гостинцы. Дядя Григорий даже лимонада привез, а тетя Маруся и печенья и конфет.

Короткий зимний день шел к концу. За окнами потемнело, но свет не зажигали. В сумерках беседовать было хорошо.

— Вызывал меня начальник станции, — задумчиво рассказывала Клавдия. — Говорит: «Тяжело ведь тебе, товарищ Чердынцева?» — Тяжело. — «Вот и я думаю, тяжело», — говорит Кирилл Григорьевич. — «Пока ты работаешь путеобходчицей, тебе легче не будет». — А что же делать? — спрашиваю. — «А делать вот что: надо тебе учиться…» — Учиться? — это я говорю. — Да годы-то мои разве подходящие для учения? У меня трое ребят в школе… — «Ничего! — он отвечает. — В нашей стране до старости можно учиться. И, к слову сказать, лет тебе не так уж много». Я только возразить хотела, он рукой махнул: «Знаю, что скажешь! Что с ребятами делать? Сейчас рассудим. Ты ведь семь классов до войны кончила? Эту зиму повтори, ну… арифметику, физику. А с осени начнешь заниматься на курсах. Окончишь их, будешь дежурным по станции». — Так сразу и дежурным? — «Там увидим. Только надо тебе на станцию перебираться. Со временем квартиру дадим. Вторую дочь тоже в интернат устроим. А сынишка тут в школу будет бегать. Вот и решай вопрос»… — А меня что-то сомнение берет. Ну, какая я ученица? — подняла Клавдия глаза на Григория. — Ум уж не тот, голова другим занята.

— Нет, Клава, неправильно ты судишь, — возразил Григорий. — Учиться никогда не поздно. Трудно тебе придется, понимаю. И работа, и курсы, и ребята. А все-таки, если выпала такая возможность, не отступайся! Повторяй помаленьку. Если Ксюша помочь не может, попроси комсомольцев на станции.

Клавдия молчала.

— Вот ты сомневаешься, думаешь, что поздно тебе учиться? Я тебя постарше, а скоро тоже за парту сяду.

Клавдия с удивлением посмотрела на Григория.

— Как это за парту?

Вася шушукался с Петюнькой в соседней комнате. Но тут он неслышно вышел в кухню и потихоньку привалился к плечу машиниста, Григорий, будто и не обратив особого внимания на Васю, положил руку ему на плечо.