— Я в порядке, — сказала я.

Ругать Вальку было бесполезно. Она искренне считала, что делает мне добро.

Борис смерил меня оценивающим взглядом и кивнул, подтверждая мои слова.

— Ты в порядке, и я в порядке, — объявил он. — Спасибо зарядке! Друзья раньше звали меня Бобби Стоптанный Башмак. Это приятнее, чем когда зовут по имени и отчеству. Когда тебя так зовут, чувствуешь, что тебе совсем мало лет.

— Тебя никогда не будут звать по отчеству, ты никогда не повзрослеешь.

— И пусть. С малого какой спрос? Мне нравится быть большим мальчиком. Психологи установили, что характер людей вообще мало меняется после пяти лет. Все правильно. Я такой же, каким был в пять лет, только профессии меня обучили. Говорят, ты провела сногсшибательные опыты. — Он и тогда перепархивал с одной темы на другую, как бабочка с цветка на цветок.

Я рассказала о найденном решении. Он смотрел на меня и не слушал.

— Тебе не интересно, — сказала я.

— Извини! Мне интересна только ты.

Вошла Скачкова и очень обрадовалась Борису. Родственность их душ меня прямо-таки потрясла.

— Моя бывшая, — отрекомендовал он мне Валентину. И тут же сказал ей, кивая на меня: — Моя будущая. У нас с ней все впереди, а с тобой, Валька, у нас все позади, поэтому исчезни с горизонта и не мешай. Сумеешь не мешать?

— Может быть, пусть Олечка Тихоновна нам не мешает? — внесла она встречное предложение, невинно и вполне дружески улыбаясь.

— Отклоняю категорически. Она все-таки кандидат, а ты кто? Ты уже двадцать лет лаборантка, голь перекатная. Ты даже не мать-героиня. И потом, ты замужем, за тобой муж следит, а она на сегодняшний день сама себе хозяйка. Улавливаешь?

— Ой, рассмешил! Да я при муже в тысячу раз больше согрешу, чем она без мужа! Простофиля ты. Ты Бобби Стоптанный Башмак.

— А ты кто? Великая грешница. А я вот хочу встать на истинный путь. А ты разве можешь встать на истинный путь? Ты не можешь. Поэтому прошу не путаться под ногами. Иди, погуляй.

— Разбежалась! — сказала Валя, ничуть не обидевшись. На Бобби Стоптанного Башмака никто никогда не обижался.

— Поставь тогда чаю, — сказал Борис. — Я гость или не гость?

— Переходи к вам, — пригласила Скачкова. — Заживем!

— Нет. У вас работать надо. Иначе Евгеша такие волны поднимет!

— Испугался! У нас Олечка Тихоновна работает, — сказала Валентина. — А мы так, мы — около. За нею Евгеша тебя и не увидит.

— Я, по-твоему, никто? Такой большой, видный мужчина, такой рыжий, все меня любят, проходу не дают, а он — не увидит! Нехорошо мыслишь. Неуважительно по отношению ко мне. Я если бы столько работал, сколько Евгеша пашет, давно бы доктором стал.

Они сели друг против друга а болтали долго, самовлюбленно, вспоминая были и небыли, товарищей, которые когда-то были с нами, а потом жизнь перевела их на другие орбиты. «Одиноко ли ему одному?» — подумала я. Весь его облик, начиная от обаятельной улыбки (очень немногие знали, что за ней — пустота) и кончая хорошо отглаженными брюками, говорил о том, что ему не одиноко, что холостяцкое бытие с отчетом только перед самим собой — по нему и для него. Заботиться о ком-то — зачем такая обуза? Вполне можно ограничиться заботой о себе, единственном и неповторимом и не оцененном только потому, что другие люди слишком эгоистичны.

Я писала отчет и слушала их беззаботный щебет, очень похожий на воркотню голубка и голубки. Разговор не мешал работе, сосредоточенность на работе странным образом сочеталась с внимательным слушанием веселого, праздного, но тем и интересного разговора. И мне уже не было одиноко, но не было и легко, свободно. А вот Борис, или Бобби Стоптанный Башмак, чувствовал себя великолепно. Острил, совершенно расположив я себе Валентину, и я решила, что уйдут они отсюда вместе. Но Валька наговорилась и насмеялась досыта и уехала домой, увозя с собой предложение Кулакова выйти за него замуж, если ее жизнь с законным супругом почему-либо разладится.

— Хорошо мне у вас, — сказал Кулаков. — У нас и словом не с кем перекинуться. Одни ученые. Я как бы в детство свое вернулся.

— В юность, хотел ты сказать.

— Какая разница! Так давно все это было, как будто в детстве.

— В чем ты видишь разницу между днем сегодняшним и детством? — поинтересовалась я.

— Маленькому все можно, а большому — нет, — сказал он, явно сожалея о таком резком сужении возможностей.

— А самостоятельность? Работа, личная жизнь? Разве это не приобретение?

— Ты когда-нибудь видела человека счастливее ребенка? Вот тебе ответ. Нельзя быть счастливее и непосредственнее ребенка, никому не дано этого.

— Значит, лучше всего человеку, когда он дитя неразумное?

— Конечно. Он искренен, все воспринимает всерьез, до конца выясняет отношения. Он бывает задирист, груб, проказлив, смел, труслив. Но он всегда искренен и не бывает подл.

— Значит, подлость — это то, что приходит к человеку вместе с взрослостью?

— Не обязательно. Но часто дело обстоит именно так. Не подумай только, что я порицаю все человечество. Я имею в виду отдельные особи, в основном тех товарищей, у которых развивается гипертрофированное представление о своей личности. Или у тебя иное мнение?

— О других поговорим в следующий раз. Объясни мне, почему ты не растешь профессионально?

— Уже воспитываешь! Так почему я не кандидат?

— Я имею в виду не формальную сторону, а творческую.

— Меня удовлетворяет достигнутое. Веришь?

— Странно. Настолько странно, что позволь не поверить.

— И правильно, не верь. Но меня действительно вполне удовлетворяет служебное положение, зарплата, отсутствие проблем. Меня удовлетворяет даже то, что я холостяк.

— Не юродствуй. Ни одно живое существо еще не сказало тебе: «Папа!»

Он померк, но лишь на минуту.

— Не дерись, — сказал он. — Я сейчас ищу, кого бы удочерить. Что скажешь по этому поводу? Валентина отпадает, ее я уже удочерял. Кстати, твой рабочий день кончился, — он потянул рукав пиджака, обнажая часы.

— Тебя самого надо усыновить.

— Усынови, это будет распрекрасно, — согласился он сразу. — К тебе вечером можно?

— Ко мне нельзя.

— А ко мне можно. Поехали! Посидим, пообщаемся.

У меня перед глазами всплыла ненавистная лисья шапка.

— Ладно, — сказала я. — Позвоню домой, пусть мальчики ужинают без меня.

Он не ждал согласия и опешил. Заморгал. Протер глаза. Они у него стали ясные-ясные.

— Предлагаю руку и сердце! — провозгласил он и протянул мягкую влажную ладонь.

Мы сели в семерку и поехали по Шота Руставели. У меня было такое чувство, словно я занялась недозволенным и на меня уже оглядываются, но еще не делают замечаний — надеются, что одумаюсь сама. Это было старое, но давно уже не посещавшее меня чувство неуважения к себе. Я настолько отвыкла от него, что перестала о нем вспоминать. Но оно явилось и теперь выжидало момента, чтобы заявить о себе в полный голос. «Хватит назиданий, не маленькая, — отмахнулась я. — Миллионы людей живут так и счастливы, а те немногие, кто так не живет, постоянно жалеют об этом. Ого! — подумала я, оглядывая себя как бы со стороны. — Это что еще за веяние? Да так порядочность недолго принять за неполноценность. Ничего себе поворотец на сто восемьдесят градусов!»

Трамвай ехал страшно медленно, и беременная женщина, шедшая в ту же сторону, полторы остановки маячила перед глазами. Только потом мы ее обогнали.

— Трамвай что тебе напоминает? — спросил Кулаков.

— Ничего, — огрызнулась я.

— А мне — вымученную улыбку человека, которому плохо. Теперь у нас есть метро, и мы хотим, чтобы другие виды общественного транспорта работали так же четко.

Иногда он бывал умен, даже очень, а иногда — недалек. К своему счастью, он не мнил о себе высоко, когда видел, что умен, и не огорчался, замечая, что недалек. То, что получилось при сложении, вполне его устраивало. Оля, да тебе какое дело? Но дело было, раз я думала об этом, сопоставляла, оглядывалась назад.