— Пожалуйста, отнеси Чуркину эскиз, — попросила я.

Она ушла, высоко держа голову. А я невольно подумала об Евгении Ильиче. Как он живет, кто его жена. Детей у него, кажется, двое. Подробностей я не знала, никогда не интересовалась ими, а он не считал нужным информировать сослуживцев о своей семейной жизни. Какое мне, собственно, дело? Праздное женское любопытство. Я поменяла трамплин. Вернулась Валентина и сказала:

— Знаешь, как назвал Михаил Терентьевич твой рисунок? «Рыбий хвост». Теперь все будут звать твой трамплин «рыбий хвост».

По туннелю вновь мчалась вода. Но за час до конца рабочего дня я велела Скачковой закрыть задвижку и пошла к Евгению Ильичу. Он стоял на берегу русла, сложенного из опилок, и пристально смотрел на прозрачный поток.

— Амударья не прозрачная, — сказала я, — вы не держитесь натуры.

— Добрый вечер, Оля. На сей раз выводы подсказала мне не модель — сама река. Жизнь, как ты знаешь, многообразнее модели.

— Не сомневаюсь. О, вы выдвинули шпоры навстречу течению! Какие водовороты в карманах! Очень эффектное соударение струй.

— Помните судьбу Турткуля? — сказал он, размышляя вслух. — Столетиями все было ничего, и вдруг Амударья метнулась к нему. Откусывала от берега ломти по двести-четыреста метров длиной. За год русло смещалось к городу на километр.

Он говорил, а я представляла себе все это. Когда-то, в один из больших паводков, я стояла на берегу этой реки и видела, как она течет к своему морю. Это была сильная, великая река, не знавшая препятствий. Вода текла, и не было ей конца и края, и струи поднимались откуда-то из глубин, предельно насыщенные наносами. Казалось, на дне пробились бесчисленные грязевые источники. На всей равнине, вплоть до Арала, русло Амударьи сложено из легкоразмываемых наносов этой реки. Они откладывались тысячелетиями и наконец подняли Амударью над окружающей местностью. Вот почему каждый ее рывок в сторону в густонаселенном оазисе дорого обходится человеку.

Я представила, как река все ближе и ближе подкрадывалась к Турткулю. Дейгиш свирепствовал, с грохотом рушились берега, гибли посевы, ждали своей судьбы люди, у которых сердце сжималось от сознания неизбежности беды. Помочь пытались виднейшие гидротехники страны. Все было тщетно, расстояние до Турткуля неумолимо сокращалось. Приехал американский инженер Дэвис. Посмотрел, подумал и предложил отгородить Турткуль от реки двумя шпунтовыми стенками. От этого прожекта отказались. Шпунтовые стенки стоили сто миллионов, дороже, чем сам Турткуль. Надежнее было выстроить город на новом месте. Так и поступили. Последний дом старого Турктуля рухнул в коричневый поток в 1949 году. Новый город поднялся в восьми километрах от берега. Но Амударья двинулась и к нему за несколько лет преодолела пять километров. Что это, рок над Турткулем? Или очередную беду уже можно предотвратить?

Собственно, размыв берегов, смена русла в низовьях Амударьи — процесс естественный. Если сравнивать эту реку с живым организмом, можно сказать, что дейгиш органически входит в ее биологию. Очень сильны колебания расходов, до двух тысяч кубометров за сутки. При уменьшении расходов дейгиш особенно интенсивен. Этот факт заинтересовал гидрологов, и они нашли ему объяснение. Вода пропитывает пористые берега, и когда уровень ее снижается, грунтовые воды устремляются к руслу, как к своеобразной дрене. Высачиваясь в русле, они подтачивают устойчивость берегов и содействуют дейгишу.

Евгений Ильич говорил, а я представляла цепь его умозаключений. Нельзя ли сделать реку более статичной? И коль повлиять на изменение расходов трудно, нельзя ли уменьшить колебания горизонтов воды? Если, скажем, сделать гидравлические карманы — залить водой большие участки, вмещающие 20—30 миллионов кубометров, можно избежать быстрого подъема или опускания горизонтов воды. Потом, гидравлические карманы — это дополнительная шероховатость, которая в данном случае, полезна. Вода, заходя в них и вращаясь в медленном круговороте, ударяется о транзитный поток и уменьшает его размывающую силу. Это и надо использовать. Когда вода борется с водой, не нужны ни бетон, ни стальной шпунт. В гидравлических карманах вода отстаивается, отдает наносы. Это клейкая глина. Ее частицы обладают повышенным сцеплением. Этот материал размывается труднее и дольше, чем грунт, из которого сложен берег.

Все то, что гасило размывающую силу потока, Евгений Ильич и положил в основу мероприятий по защите Турткуля. Он запроектировал длинные, по три-четыре километра, шпоры и нацелил их не косо по течению потока, как это делалось всегда, а навстречу реке. Шпора агрессивно шла наперехват. Река легко размывала шпоры, но вязла в липких илистых отложениях карманов. На противоположном берегу, километрах в трех ниже, прорыли траншею. Река устремилась в нее и стала формировать себе новое русло. Шпоры нарастили еще, и река попятилась влево. Сейчас русло Амударьи вновь в пяти километрах от Турткуля.

— Поздравляю вас, Евгений Ильич! — воскликнула я. — Вы — истинный первопроходец!

— Я только извлек уроки из неудач предшественников. Зачем гладить по шерсти? Это не противодействие, это поощрение, поблажка. Я нацелил шпоры навстречу течению, стал гладить против шерсти.

Это было интересно. Не сталь, не бетон усмирили великую реку, а ее же русловой грунт, ее родная плоть, которую она не в состоянии была отторгнуть.

— От души рада вашему успеху, — сказала я.

Он смутился и промолчал. Проводил меня до станции метро. Держался свободно, словно старался внушить, что это с его стороны простая вежливость. А у меня не выходили из головы слова Валентины, «Ой, Олечка Тихоновна! Евгений Ильич на тебя глаз положил!» Нужно ли ему это? Едва ли. А мне? Относительно себя я могла ответить совершенно недвусмысленно: не нужно, не нужно, не нужно.

После зимы, после промозглых, пригибающих к земле бекабадских ветров, после тяжелого пальто и меховой шапки любил Дмитрий Павлович дурманящее, клейкое тепло весны, яркое солнце, бездонное синее небо и легкие, не стесняющие одежды. И апрельские быстротечные дожди любил, и буйство зелени, заполняющей степь. Тепло и солнце быстро вытесняли снег, а потом исчезали и ночные заморозки, и начиналось торжественное шествие весны. В рост шли травы, на пригорках буйно алели маки, ослепляя монолитным красным цветом. Из нор выползали черепахи и, вытянув длинные шершавые шеи и вытаращив глаза, грызли сочные стебли. Степь торопилась жить до иссушающего летнего зноя. В зеленом раздолье трав резвились табуны карабаиров. Широким серым катком прокатывались по пригоркам овечьи отары.

В апреле природе вполне хватало естественной, накопленной за зиму влаги. В мае начиналась сушь. В июне устанавливалась сушь великая, и уповать можно было только на воду, приведенную человеком. Дожди возобновлялись глубокой осенью. Первый полив целинным полям понадобится в начале июня. Дмитрий Павлович твердо знал, что успеет пустить насосы, успеет без аврала, без затяжных планерок с их высоким тоном и больно ранящими взаимными упреками, которые обычно сопровождают пуск. И от ясного сознания того, что он успевает, краски весны приобретали особую яркость и красоту. Они несли с собой радость обновления и особую, весеннюю свежесть бытия. И ничто не в состоянии было отвлечь от них внезапно пробудившийся интерес души, заставить их поблекнуть. Ибо весна не застала врасплох, ее ждали, и она растеклась по земле великим праздником обновления.

В весеннем пьянящем обилии тепла и света и жизнеутверждающих начал был скрыт могучий катализатор, воздействие которого вскоре ощутил на себе каждый строитель первой Джизакской насосной. Это сказалось прежде всего в обострении чувства ответственности. Стройка вышла на финишную прямую, и коллективу ничто уже не мешало наращивать скорость. Заводы поставщики в сроки рассчитались со стройкой. Ежедневно на площадку прибывали трайлеры с громоздкими контейнерами. Помня о том, что уговор дороже денег, Дмитрий Павлович опять содействовал отправке в Свердловск первых даров весны — редиса, зеленого лука. Овощное изобилие в Чиройлиер в это время еще не приходило, но на севере, изголодавшемся по витаминам, свежая зелень была нужнее. Свердловчане прислали шеф-монтажников. Это были асы монтажа, специалисты узкого, как луч прожектора, профиля. Каждый из них приезжал, образно говоря, закрутить свою гайку. И он закручивал ее так, как не сумел бы никто другой. Для пуска первых двух агрегатов стройка уже имела в своем распоряжении все, даже полный комплект кабельной продукции, контрольно-измерительных приборов и средств автоматики и связи. «Так, значит, можем? — спрашивал себя Голубев и сам себе отвечал: — Умеем, все умеем! Но как долго раскачиваемся, как тяжело сжимаемся в тугую пружину!»