Стеклянные двери выбросили Дмитрия, и он покатился к нам. Он улыбался так светло, лучезарно, что я спросила себя, почему над его головой нет нимба. Он весь был торжество и ликование. «Чему он улыбается?» — подумала я. Он протянул мне билеты, и я увидела, что в Ташкенте мы будем на три дня раньше, чем договаривались. Мой муж отнял у меня и у сына три дня отдыха на благословенном форосском берегу и был счастлив, что поступил так. Он отнял у нас эти дни ради того, чтобы раньше окунуться в живописные и нервотрепные чиройлиерские будни.

В первые годы замужества я бы взорвалась, запротестовала, устроила сцену, отплатила бы ему за самоуправство недельным тяжелым молчанием — и ничего не добилась бы, мы бы все равно улетели в тот день, на который взяты билеты. Но брак научил меня обходить острые углы. Теперь я промолчала, более того, не подала вида. Раз это нужно ему, я должна, обязана с этим смириться. Его просто нужно принимать таким, какой он есть. Двадцать два дня у моря — это ведь целая вечность, пролетевшая, правда, как один миг. Вот так же и жизнь пролетит. Еще вчера я взирала на мир ясными глазами юности, а завтра оглянусь — где же она, жизнь, куда подевалась? Да было ли что-нибудь вообще до того, как голову покрыла благородная седина? Все в прошлом. Зато дети взирают на мир Колумбами: все впереди.

— Ты не умеешь отдыхать, — сказала я Диме. — Ты не любишь отдыхать.

— Мы этого не проходили, — отшутился он. — Но, по-моему, я был сверхтерпелив. Если бы я прилетел сюда один, меня бы давно уже как ветром сдуло.

— Лучший для тебя отпуск — это работа, — сказала я.

Улыбка его стала чуть-чуть виноватой, но я-то знала: ликования в ней больше, чем вины.

Мы пошли к морскому вокзалу. Улицы казались муравейниками, и магазины казались муравейниками, и скверы, и базар, и набережная. В эти солнечные летние дни Ялта была большим муравейником.

На одну из центральных улиц выходили витрины букинистического магазина. Я вдруг остановилась, как вкопанная. Меня поразила цветная репродукция на глянцевой суперобложке. По весеннему полю, по блестящим пластам земли за лошадью и плугом шел человек. А над вспаханной им землей вились черные птицы и вставало огромное солнце. Фигура пахаря была изображена буквально несколькими выпуклыми мазками, голова и руки его лишь угадывались. Но чувствовалось, что за плугом шел сильный человек, кормилец, который любит землю и все растущее и живущее на ней.

— Погляди, ведь это ты! — сказала я.

Муж вперил в картину изучающий взгляд. Через минуту счел нужным выразить свое мнение:

— А что, весьма похоже. В таком случае Ван Гог запечатлел меня задолго до того светлого дня, когда я родился. У великих это иногда получается. Дар предвидения остается загадкой. Со своей стороны, я нисколько не удивлен тем, что симпатичен ему.

Мы вошли в магазин и попросили эту книгу. Ее выпустило миланское издательство. Еще две картины Ван Гога оказали на меня такое же сильное воздействие — «Сеятель» и «Жнец». Собственно, сюжеты их были аналогичны «Пахарю». Сеятель сеял, а жнец убирал выращенное, и огромное солнце освещало пашню, принимающую семена, или оранжевое спелое пшеничное поле и черных вьющихся над пшеницей птиц. Каждый раз в поле выходил сильный человек, труженик, облагораживающий землю. Художник обладал дьявольским умением убеждать. Это было как передача мыслей на расстояние.

— Пахарь! — сказала я Дмитрию. — Что скажешь, пахарь?

Не отвечая, он пошел платить за книгу.

Да, Дмитрий умел и, что самое главное, любил работать. Работа и была его жизнью, у него и времени не оставалось ни на что другое. Даже на семью. Жизнь же шла своим чередом, и многое проходило мимо, исчезало насовсем, бесследно. Но это его не смущало и не тяготило. Всего не объемлешь, начнешь разбрасываться — не успеешь нигде. Он был как сильный локомотив, и к нему прицепляли все новые вагоны. Я сказала ему об этой ассоциации, и сказала, что ему дорого лишь то, что помогает пахать глубоко.

— Вот именно! — воскликнул он. — Не размениваюсь, не размениваюсь. И потому доволен судьбой. Доволен женой, детьми. Доволен работой, товарищами.

— А жизнь проходит! — напомнила я.

— Не в безделье же! — сделал он существенное дополнение и выразительно посмотрел на меня. Он уже видел себя в родном Чиройлиере. — Многого у меня нет, а многое, как ты справедливо и не без подтрунивания заметила, проходит мимо. И пусть, я согласен. Потому что того, что у меня есть, вполне достаточно, чтобы ходить с высоко поднятой головой.

— Все пахари ходят с высоко поднятой головой, — согласилась я.

Я не начала очередной дискуссии. Такие дискуссии рождали во мне только боль, ощущение тоски и одиночества. Я взяла его под руку, и он, довольный, шепнул мне:

— Так лучше, лукавая ты женщина!

Я отправила мужчин купаться, а сама занялась хозяйственными делами. Через день мы улетали. И квартиру надлежало оставить в образцовом порядке. Я не жаловала грязнуль и нерях, у меня и Петик уже сам одевался, завязывал шнурки на ботинках, сам чистил щеткой брюки, подметал пол, а свои игрушки складывал на полку или в большой мешок. Было пролито немало горьких ребячьих слез, прежде чем я добилась этого.

Я пропустила белье через стиральную машину, пропылесосила ковры, до блеска выскоблила плиту и мойку и принялась за полы. Дома полы мыл Кирилл. Я внушила ему, что содержать дом в чистоте так же важно, как и учить уроки. Но большая часть домашней нудной и бесконечной работы все равно лежала на мне, и сколько раз я сетовала на судьбу, что ни одна из бабушек не живет с нами. Магазин — кухня — мойка. Покупка продуктов, стирка, уборка. Что может быть однообразнее? Но дай себе поблажку, и семья потеряет важнейшую точку опоры. Да для девушки знать основы домоводства в сто раз важнее, чем свободно оперировать тригонометрическими функциями или изъясняться по-английски. Но это так, к слову. Просто я вспомнила, что школа, наряду с нужным и необходимым, дала мне массу ненужного, и это ненужное навсегда останется невостребованным багажом на длинных полках памяти. Институт тоже дал массу лишних знаний, но они за ненадобностью быстро выветрились.

Оттаяла морозильная камера холодильника, я вымыла ее и загрузила продуктами. Большая бутылка «пшеничной» так и осталась нераспечатанной. Я порадовалась за мужа. И моя антиалкогольная позиция кое-что давала. Трезвенником Дима не стал, но отношение к пьющим изменил. Снисхождение уступило место осуждению, созерцание — протесту. Руководитель большого коллектива, он лучше других видел вред, причиняемый обществу алкогольным изобилием.

Мне было жалко, что наш отдых у моря прерывается. Мы бы еще и поплавали всласть, и к Байдарским воротам поднялись. Но не раздражаться! Я умело погасила злость, самую худшую из советчиц в семейных делах. Злость точит и разрушает. «Почему он такой?» — спросила я себя. Отвечать было не надо. Он всегда был такой, я знала его только таким. Что стрясется без него в Чиройлиере? Ничего. И было бы скверно, если бы стряслось. Он знал это, как и я, нет, в тысячу раз лучше. Но удержать его было невозможно. Удержала ли бы я его, если бы мы поженились месяц назад? Сомневаюсь. Он родился на свет, чтобы работать: пахать, и сеять, и жать, и работа, суета сует, была жизнью, а отдых жизнью не был, так, времяпрепровождением.

Да, я уже могла объяснить его состояние гораздо лучше и подробнее, чем он сам. Его беспокойство, вызванное долгой оторванностью от дел. Его тоску по своей стройке и своим людям. И посади его здесь на золотую цепь, сложи у его ног все блага мира, он все равно цель перегрызет и уедет. В этот раз он ужал свой отдых всего на три дня. А сколько раз он уезжал, не отгуляв и половины положенного? Вдруг все становилось не так, и он срывался и штурмом брал самолет, и только дома, когда он с головой окунался в работу, ему снова становилось хорошо. Неиспользованных и уже пропавших отпусков у него одиннадцать из восемнадцати. Там, в Чиройлиере, пожар, там горит его дело. А когда у меня появится такое же дело, поглощающее все мое время, и помыслы, и волю? Появится. Решимость моя крепла, приходило время брать в руки штурвал судьбы и поворачивать его в нужную сторону.