— Если вы поняли меня, не страшно, что он поймет вас неправильно.

— Очень страшно. Я бы не желал, чтобы он вторично изменил свое мнение обо мне.

— А если… не содействовать, но и не препятствовать? — подсказала я соломоново решение.

— Ответьте на прозаически простой вопрос, который неизбежно встанет передо мной: кого рекомендовать на место Голубева?

— Не знаю, не думала.

— И я не знаю, хотя думал, ибо подбор руководящих кадров не терпит дилетантства. Достойной замены Голубеву не вижу. Он знает это не хуже меня. Это, возможно, одна из причин, почему он не торопится выполнить обещание, данное вам перед женитьбой. Он не устал? — Я уловила участие. — Идти с полной выкладкой тяжело, да кто же ее нам уменьшит?

— Никогда не слыхала жалоб на усталость. Вы правы, он на своем коне.

— Так уж никогда не пожалуется? — удивился Иркин Киргизбаевич.

— Случается, обронит: нет того, другого, тут мы сели в лужу, а тут нас ввели в заблуждение, много пообещали. Но ко всему этому он относится без злости, ведь это стихия, которая постоянно его окружает.

— Вот видите! — подхватил Киргизбаев. — Он здесь в своей стихии. А что он без нее? Без своего дела, своих людей? Своего Чиройлиера? Корабль на сухом берегу. Теперь вы лучше поймете меня. Я не могу не препятствовать уходу Дмитрия Павловича, — сказал Иркин Киргизбаевич, объясняя то, что я прекрасно знала сама. — Я должностное лицо и обязан действовать в интересах порученного мне дела. Эти интересы и требуют удержания Дмитрия Павловича на его рабочем месте. К тому же назначать или освобождать управляющего трестом — не моя компетенция, в таких случаях решение принимается коллегиально.

— Но кто-то поднимает этот вопрос, вносит предложение?

— При неудовлетворительной постановке дела, при недостатках и упущениях, которые нельзя терпеть дальше. Лучших не отпускают по своей воле.

— Значит, вашей воли на это не будет?

— Ни в коем случае, многоуважаемая Ольга Тихоновна.

А чего я, собственно, ждала, на что надеялась? Что значат мои химеры в сравнении с полномочиями и ответственностью Иркина Киргизбаевича, направляющего работу двадцатитысячного коллектива? Все правильно, я могла рассчитывать только на себя. Идти в другие, более высокие инстанции также было бесполезно. Меня, конечно, внимательно выслушают и вновь доброжелательно разъяснят то, что разъяснил сейчас Киргизбаев. Так тебе и надо, Оля! Фантазеркой ты была, фантазеркой и осталась.

— Я огорчил вас? — спросил Иркин Киргизбаевич. Ему было неловко, и он не стремился скрыть этого. По-видимому, невозможность и неспособность помочь мне его угнетала.

— Да, — кивнула я. — Вот чем на практике оборачивается равноправие полов. Женщина несет больший груз, только и всего.

— С моей стороны было бы неискренностью утешать вас.

— Не та ситуация, — согласилась я.

Чувство одиночества разрасталось. Хотелось плакать. Яркость дня померкла. Я знала, что плохо мне будет долго. Но плохо будет и Диме. Это, однако, было наше, личное, это никого не трогало. К кому бы я ни обратилась за содействием, я бы везде встретила твердое и ясное мнение, идентичное тому, которое только что изложил Киргизбаев. Я встала и поблагодарила Иркина Киргизбаевича. Я нашла силы тепло попрощаться с ним. В моих невзгодах он виноват не был.

Похолодало, и я зажгла газ в высокой черной печке. Прежде я топила ее дровами и углем, и мне доставляло удовольствие разжигать дрова и, когда их охватит пламя, когда огонь загудит, замечется в печи, вздымая искры, присыпать дрова пятью-шестью совками угля. Замена твердого топлива газом в корне изменила этот так нравившийся мне ритуал. Печка нагрелась, я прислонилась к ней спиной, впитывая щедрое тепло. Оно настраивало на покой и созерцательность.

Я затопила из-за Пети. Он мне не нравился. Когда я пришла за ним в садик, он не помчался мне навстречу, как обычно, лучась радостью и на бегу выстреливая в меня свои детские новости, а робко подошел, словно стыдясь чего-то, взял за руку и держался крепко, как будто я могла передумать и не взять его домой. Поужинал он без аппетита, скользнул равнодушным взглядом по игрушкам и съежился в кресле, как старичок.

— Что с тобой, мальчик? — спросила я.

Он не ответил. Его щеки были опалены румянцем, глаза блестели. Дышал он часто и, как мне показалось, поверхностно.

— Что у тебя болит?

Он отрицательно покачал головой, удрученный тем, что не мог разобраться в своем состоянии.

— Ты хочешь спать?

— Да, да, спать! — обрадовался он.

— Ты разве не спал в садике?

— Спал, — сказал он тихо. Это был нехороший признак.

Я обняла его, взяла за руки. Приложила ладонь к его лбу. Лоб был слегка влажный, но не горячий. Не доверяя ладони, я прикоснулась к детскому лобику губами. Жара не ощутила.

— Ты спал, как все? — еще раз спросила я.

— Я заснул и сразу проснулся и лежал.

Этим я объяснила его вялость и ранний отход ко сну. Но, укладывая мальчика в постель и переодевая его, я натерла ему грудь и спину горячим медом. Ночью подошла к нему. Он спал, но раскрылся, и я укрыла его и подоткнула под него одеяло. От печки струилось спокойное, ровное, приятное тепло. Кажется, бить тревогу было рано. Но я беспокоилась. Петик всегда легко простужался, болячки липли к нему и, прилипнув, долго не отцеплялись.

Утром в поведении мальчика не было ничего необычного. Он был ласков, смеялся. Поел гречневой каши с молоком. И все же вести его в садик не хотелось. Но ждала работа. Надо было ехать в степь, принимать лотковую трассу, оформлять документы, а это всегда хлопоты. И бюллетеня по уходу за ребенком мне бы сейчас не дали. Я сама повела Петика в сад и попросила воспитательницу Веру Ивановну быть к нему повнимательнее. Вера Ивановна рассеянно кивнула. Молодая еще женщина, своих детей нет. Не выпало ей и счастливой судьбы. Случай забросил ее в Чиройлиер. Работа не по призванию — о чем тут просить? Отдав ребенка, я побежала. Во мне уже поселилась тревога. В садик я вырвалась пораньше. Петик сидел в углу. Дышал часто, тяжело. Другие дети его обтекали, не замечая. Не замечала его и Вера Ивановна. Я обняла сына, прижалась щекой к его щеке. Головка его пылала, он и на расстоянии обдавал жаром.

— Дайте, пожалуйста, термометр, — сказала я воспитательнице.

Она нехотя распахнула дверцу шкафа. Термометр искала долго. Окно было приоткрыто, по залу гулял веселый сквозняк. Для Петика этого было вполне достаточно.

— Нарочно? — Я показала на открытое окно. — Наверное, в группе слишком много детей, надо, чтобы завтра их пришло меньше?

Это отскочило от нее, как горох от стенки.

— Чего вы хотите? — сказала она. — У вас ослабленный ребенок. Закалять его надо, а еще лучше — дома с ним сидеть.

— Это жестоко — морить детей сквозняком!

— Детям нужен свежий воздух. Врач рекомендует.

Термометр показал тридцать девять…

Я была близка к тому, чтобы сорваться. Она, видно, поняла мое состояние и бочком-бочком улизнула. Домой я несла Петика на руках. Раздела, умыла, уложила в постель. Дала стакан горячего молока с медом. Вызывать врача было поздно. Я приложила ухо к его спине. Явственно были слышны хрипы, скрипы, шорохи. Словно в густом лесу завывал порывами ветер и ветви терлись друг о друга. У него в груди работала плохо смазанная машина. Когда кончатся эти напасти? Месяц у моря, а никакой пользы.

Я открыла аптечный шкафчик. Первые назначения предстояло сделать самой. Я знала, что не ошибусь. Слишком часто мальчику приходилось выкарабкиваться из ям, именуемых простудами, ангинами, воспалениями легких. Я научилась делать уколы не хуже медсестры. Простерилизовав шприц, я позвала на помощь Кирилла. Он держал брата отвернувшись. Я протерла спиртом напряженную ягодицу и быстро сделала укол. Ничего страшного — надо только приглушить эмоции. Петик, оравший что было сил, мгновенно угомонился.

— Не больно же, — сказала я. — Солдаты не кричат, когда им делают уколы.