Мы вернулись домой пешком. Долго обменивались мнениями, спорили.

— Если бы ты уехал, ты бы сейчас был один-одинешенек! — сказала я. И прижалась к нему. Он обнял меня, и мы пошли обнявшись, как молодые. На нас стали оглядываться, и я бросила ему: — Не хулигань! — Но не отстранилась. Потом сказала: — Ты привык быть один-одинешенек?

— Нет. И не хочу привыкать!

— Я тоже. Мне так не хватает тебя.

На улицах было совсем мало людей. Дима продолжал обнимать меня, и я сказала:

— Жду тебя в следующую пятницу.

Его рука ослабела, и у меня горько екнуло сердце: не приедет.

— Постараюсь, — согласился он.

— Только не говори, что это от тебя не зависит. Не ищи оправданий. Когда ты объясняешь по телефону, почему сорвалась поездка, ты словно забиваешь гвозди в живое тело. Ты заранее готовишь все свои объяснения. Ты их репетируешь!

— Нет, ты не права!

— Я не права! Но тебя не было три выходных кряду.

— Постараюсь, — еще раз пообещал он.

— Очень постарайся!

— Ты поступила на курсы водителей? Подходит моя очередь на машину.

— Уж мне-то ничто не помешает сесть в пятницу в «Жигули» и прикатить к тебе. Ты это имеешь в виду?

— И это. Машина облегчит нам жизнь.

— Спасибо! — сказала я со злостью.

Ночью он немного стеснялся меня, а я немного стеснялась его. Как будто я снова узнавала его, снова открывала для себя. Опять предстояла разлука, и это не настраивало на высокое. Но я знала, что не должна подливать масла в огонь. Хватит укоров, и сцен, и холода. Хватит выяснять отношения. Это не сцементировало еще ни одну семью.

— Сколько на водосливе?

— Четырнадцать и восемь!

— Должно быть четырнадцать и восемь. А на самом деле? Ну-ка, одна нога здесь, другая — там!

Я не давала Скачковой поблажек. Установить расход следовало с максимальной точностью, и я этой точности добивалась. Проверяла и перепроверяла, сама подкручивала тяжелую задвижку Лудло. Валентине в конца концов становилось стыдно, и она снисходила до одолжения: «Ладно, я сама!» Ну, обрадовала! Осчастливила прямо. Одолжений мне не надо, мне надо, чтобы я могла на тебя положиться.

— Ой, Олечка Тихоновна, ты такая правильная, такая правильная, что я и не знаю, как за тобой тянуться!

— Ты не за мной тянись, а работу свою исполняй. Наш расчетный расход тысяча тридцать кубометров в секунду, и по туннелю должно идти ровно столько. Чего тут неясного?

— Ой, все ясно-понятно! — соглашалась она и опять направлялась к оголовку.

Только после этого расход стабилизировался. Но я шла и проверяла. Всегда полезно удостовериться в чистоте поставленного опыта.

Поток вырывался из туннеля могучей компактной струей. И падал не на середину русла, а ближе к левому берегу. Яма размыва примыкала прямо к левобережной скале, на которую ложилась тяжелейшая нагрузка. В натуре все это должно выглядеть величественно. Низвергается стена воды. Рев, кипение, белая пена, белые валы, уносящие пену далеко вниз. Мельчайшая водяная пыль, окутывающая, как туман, все окрест. Евгений Ильич рассказал, что когда в Нуреке воспользовались катастрофическим сбросом, водяная пыль образовала такое большое и плотное холодное облако, что в поселке гидростроителей, в шести километрах ниже по течению, температура упала на 25 градусов и люди надели телогрейки. А до этого стояла сорокаградусная жара. Я сказала, что теперь, по крайней мере, в Нуреке знают, как бороться с жарой. Но Нурек Нуреком, а мой поток падал слишком далеко от того места, куда ему надлежало падать. И падал под более острым углом, чем было нужно. Струя из гигантского брандспойта. Ею можно потушить пожар, даже если пламенем охвачен целый город. Разобщить струю, лишить ее цельности — такой виделась мне первая часть задачи.

Я раздвинула левую и правую стенки концевого участка. Пусть поток низвергается веером, полукругом. Михаил Терентьевич смастерил для меня целый набор трамплинов. Я ставила их на концевой участок. Растекание получалось хорошее, но не веерообразное. Расщепленные струи все равно отлетали далеко и наваливались на левый берег. Я поставила трамплин переменного профиля, с наибольшей высотой в центре, и получила почти идеальный веер. Но центральные струи, самые компактные, не стали ближе. Глубина ямы размыва, однако, заметно уменьшилась. Я пригласила Евгения Ильича и ознакомила с достигнутыми результатами.

— Левый берег по-прежнему в опасности, — сказала я. — Что, если носку трамплина придать большую кривизну?

— Это уменьшит отлет струи?

— Падать она будет почти отвесно, и дальность отлета уменьшится.

— Проверьте. — Он внимательно посмотрел на меня. И попросил закончить опыты пораньше и в конце дня прийти на его модель. — У меня есть что противопоставить дейгишу, — сказал он. Он был доволен и улыбался. Он был счастлив. И никто, кроме меня, пока не знал, что ему удалось сделать то, что никому до сих пор не удавалось.

Ко мне подлетела Валентина.

— Ой, Олечка Тихоновна! Евгений Ильич совсем не в себе. Какой-то взъерошенный, счастливый. Он на тебя глаз положил. Поверь, я такие вещи издалека секу. Ты ему понравилась, поздравляю.

— Ну тебя к лешему с твоей вечной сексуальной озабоченностью! Я замужняя женщина.

— Ну и что? — искренне возмутилась она. — Какие у тебя древние и дремучие представления! Ты, наверное, и супружескую верность высоко ставишь?

— Да, высоко.

— Уморила! Сейчас упаду и не встану! Представляю, как однообразно ты живешь. Так ты в самой деле сейчас одна? — вдруг заключила она и удивилась странности, нелепости, неуместности такого положения. Ей стало жалко меня, так жалко, что она растерялась. Надо было что-то предпринимать, а она не знала, что, ведь я была не как она.

— Можно подумать, что ты никогда не оставалась одна.

— Я? Я не выдерживала и недели! Мое вынужденное одиночество всегда кончалось так быстро, что мне было некогда тосковать, мучиться.

— Как же это тебе удавалось?

— Я шла и выбирала себе мужчину.

— Ну, Валька-озорница!

— А что тут удивительного? Шла и выбирала. Наша очередь теперь выбирать. Сейчас все они робкого десятка. Да что ты, собственно, взволновалась? Это куда проще, чем ты себе представляешь.

Я этого не поняла. Я не могла представить себе этого. Впрочем, в этом плане я не понимала ее всегда, не умела разгадывать ее загадки.

— Опыт продолжается, проверь, пожалуйста, расход! — попросила я.

Она хмыкнула, снисходительно махнула рукой и помчалась взглянуть на пьезометр. Крикнула из-за оголовка:

— Все правильно!

— Опусти затвор, будем менять трамплин.

Поток иссяк, обозначились контуры ямы размыва. Я набросала эскиз трамплина, который, как я предполагала, должен перераспределить массу потока, ослабить силу центральных струй. Валентина прибежала и уставилась на меня большими немигающими, преданными, очень выразительными глазами.

— Я совершенно не умею жить одна, — сказала она, продолжая волновавшую ее тему. — Я бы уже загуляла.

— Это потому, что у тебя нет сдерживающих центров.

— Все совсем не так, Олечка Тихоновна! Ты всю жизнь меня критикуешь. А я… я, если желаешь знать, счастливый человек! Не веришь? А ты поверь — это лучше, чем постоянно во мне сомневаться. Пусть я страдала из-за своего легкомысленного поведения, но я была счастлива и сейчас счастлива.

Я покраснела. Возразить было нечего, да и с какой стати возражать счастливому человеку? Передо мной стояла не девочка, а красивая, полная сил, уверенная в себе женщина. Она считала прожитые годы хорошими годами. Ни в чем не раскаивалась. Более того, она искренне жалела меня. Ведь я жила не так, как она. В ее глазах я не приобретала, а теряла. Она любила многих и еще будет любить многих. Осуждая ее за это, я побоялась бы назвать ее поведение распущенностью. Просто она была совсем не такая, как я. Ее поступками всегда руководило искреннее чувство. Оно и делало ее обаятельной.