— Конечно, у нас все хорошо. Ты нас любишь, а мы любим тебя. Поэтому я и говорю тебе все это.

— Растолкуй мне, что такое эта твоя неудовлетворенность. Насколько я знаю, свою работу, которую ты считаешь скучной и однообразной, ты выполняешь честно, тобой довольны.

— Неужели, по-твоему, я могу… пренебрегать своими обязанностями? Я бы и уборщицей работала так, что ко мне не было бы претензий.

— Не сомневаюсь. Дом ты тоже содержишь образцово. Людям нравится бывать у нас.

— Я стараюсь, чтобы тебе нравился твой дом.

— Что же тогда тебя мучает?

— Попробую объяснить. Когда мы еще не были женаты, когда я ждала тебя, а ты не приезжал, или лотки сдавал, или земли, я томилась, мне было очень не по себе. Тут были и ожидание, и нетерпение, и постоянная мысль о тебе, и предвкушение встречи. И когда становилось ясно, что ты не придешь, я все равно ждала, не могла настроиться на что-то другое. Чувство, которое я испытываю от неудовлетворения тем, что занята не своим делом, во многом повторяет то мое состояние, неуютное и тревожное, хотя полной идентичности тут нет и быть не может. Понимаешь, раз я могу хорошо делать то, что не может делать подавляющее большинство людей, я и должна, обязана этим заниматься. Такова логика углубляющегося в наше время разделения труда. Я специалист узкой фокусировки, в этом моя сила. Гидравлическая лаборатория — мое призвание. На моделях я легко предвижу результат. Я знаю, как поведет себя поток. Я… как бы сама становлюсь потоком, рекой, обтекающей сооружение. В лаборатории мне было грустно без тебя. В твоей степи я страшно тоскую без лаборатории.

— Странно как-то ты себя ведешь. Ставишь знак равенства между мною и лабораторией, которая всего лишь — твое рабочее место.

— Главное ты схватил, — кивнула я. — Без лаборатории я страдаю, как без близкого, очень нужного мне человека.

— Ты прямо рвешься в свою лабораторию.

— Рвусь, и нисколько не стыжусь этого. Для меня она, то же самое, что для тебя твоя степь, твой трест, твой Чиройлиер. Мне ты почему-то отказываешь в такой же стойкой привязанности и, пользуясь, в общем-то, недозволенными приемами, вот уже десять лет держишь меня вдали от лаборатории. Знаешь, кто ты? Ты узурпатор.

— Начнем дискуссию о правах человека?

— Мы ведем ее уже целый год. Если бы ты пошел на прием к Саркисову, эта проблема сейчас не стояла бы перед нами. Но ты не посмел. Его преемники легко убедили тебя в том, что в Чиройлиере заменить тебя некем. Не навестить ли мне самой начальника главка?

— Лучше, если к нему обращусь я.

— Он заполнит очередной наградной лист, и этим все кончится.

— Ну, ну, зачем так зло? Награды, конечно, получать приятно, но ни ордена, ни должности для меня не самоцель. Я просто честно работаю, осваиваю новые земли для нынешнего и следующих поколений советских людей. И, черт возьми, Голодная степь мне уже кое-чем обязана!

— Осваивай их и дальше. Пожалуйста! Чего-чего, а пустынь, песочка их раскаленного на твой век хватит, Я уже не претендую на то, чтобы увезти тебя из степи. Я только хочу уехать сама. Имею я на это право, как ты думаешь?

— При живом муже? — воскликнул он.

— Вот именно, при живом, но бездушном.

— Я бы очень этого не хотел. Олечка, неужели во всем Чиройлиере ты не нашла себе дела по сердцу?

— Нет, — сказала я. — Не заставляй меня терпеть это до конца дней моих.

— Подожди пуска, а там я развяжусь.

— Ты? Вот рассмешил. Ты опять ничего не предпримешь, потому что речь идет о тебе и твоей семье. Для семьи какого-нибудь бульдозериста или крановщика ты бы расшибся в лепешку. Позволь напомнить, что ты строишь только первую насосную станцию из четырех, и пускается только ее первая очередь. Да тебе на пенсию не дадут уйти, потребуют все кончить! Я жду — и тихо деградирую.

Он невесело улыбнулся.

— Ты меня убедила, — сказал он.

Вот и прекрасно! Значит, мои доводы он не счел блажью. Но я видела, что убедила его только в том, что касалось меня. В том же, что касалось его, он держался прежних позиций. На иное я и не надеялась. Над ним всегда довлели его проблемы и его работа. Я бы не удивилась, если бы он заявил, что они заменяют ему детей, меня, родителей…

Оля затеяла стирку, и Дмитрий Павлович взял с собой в Севастополь сына. Ему даже понравилось, что жена осталась в Форосе. У нее могли быть иные планы, как провести день в прославленном городе, и это бы стеснило его. Кроме того, он чувствовал вину перед женой, так как знал, что не сумеет содействовать переезду семьи в Ташкент. Кто же отказывается от человека, на которого во всем можно положиться?

Кусочек бухты они увидели из окна автобуса. Берег спускался к воде довольно круто и был плотно застроен белыми одноэтажными домами. В самом конце бухты у причалов стояли ржавые суда. Когда-то они были быстрыми и сильными боевыми кораблями. Время превратило их в металлолом, и их броню разрезали автогеном и отправляли в мартены.

На автостанции они пересели в троллейбус. Бухта тянулась справа. Теперь она была похожа на фиорд.

— Папа, смотри, корабли! — закричал Петик.

У пирса стояли, чуть покачиваясь на волнах, три лайнера. Они были такого же цвета, как и вода. Это были большие корабли, плавающие далеко, настоящие властелины океанских пространств. Улица повернула, корабли пропали.

Дмитрий Павлович и Петик вышли из троллейбуса. Теперь они были в центре города. Дмитрий Павлович огляделся. У него уже складывалось мнение, что Севастополю надлежит быть более величественным. Что архитектура, подчеркивая героику города, должна быть более выразительной и монументальной. Теперь это мнение укрепилось. Он подумал, что его мысли были бы верны, если бы центр Севастополя застраивался сейчас, а не складывался в течение многих десятилетий. Всего несколько лет назад у людей были другие представления об архитектурной выразительности. А в более отдаленные времена? И подавно другие. На ход его умозаключений оказывал воздействие виденный ранее Волгоградский мемориал. Он даже хотел большего — чтобы мемориалом был весь Севастополь. Но исполнение этого желания принесло бы жителям большие неудобства: оно бы ориентировало их только на славное прошлое, и для настоящего и будущего осталось бы совсем мало места.

Они вошли в музей Черноморского флота. Петик ходил между экспонатами зачарованный. Корабли были совсем-совсем настоящие, только уменьшенные в размерах. Как красивы и легки были быстрокрылые парусные суда! Подхваченные ветром, они летели над водой, а потом высаживали десант или изрыгали каленые ядра и разрушительные бомбы. И турки в страхе и смятении спасались бегством — если еще было куда бежать. Мачта на линейном корабле — это три огромные состыкованные вместе сосны. С пушечных палуб смотрели жерла орудий. Сколько таких 120-пушечных кораблей затопил Нахимов в горловине бухты?

— Папа, давай унесем домой самый маленький кораблик, — попросил Петик.

Дмитрий Павлович объяснил, что из музеев ничего не берут, музеи — для всех. Они подошли к первым неуклюжим паровым судам, к громоздким броненосцам а дредноутам начала века. Выигрывая в мощи, эти корабли проигрывали в изяществе. Легендарный «Потемкин» походил на лошадь-тяжеловоза. Снимки сохранили силуэты крейсеров, которые в первую мировую гонялись за немецкими рейдерами «Гебен» и «Бреслау», пока не заперли их в Босфоре.

«Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, полыхающее голубым огнем»… Дмитрию Павловичу показалось, что он услышал проникновенные эти слова. Пела женщина, и пела с чувством, которому нельзя было не покориться. Он вздрогнул, огляделся. Было тихо-тихо, ему, конечно, показалось. «Интересно! — подумал он. — Как же все это интересно!»

Они подошли к судам следующего поколения. Дредноуты отжили свое, теперь погоду на флоте делали быстрые, как курьерские поезда, эскадренные миноносцы, крейсеры а подводные лодки. «Вставай, страна огромная!» Враг был остановлен и посрамлен здесь, у этих стен, и слава Севастополя воссияла. В послевоенные времена флот пополнился судами нового поколения. Это были основательные боевые корабли, и пространства необозримых океанов легли под их форштевни. Владыки и владычицы морей потеснились — с бормотанием угроз и проклятий. Флот этот стоил немалых денег. Но без него многие государства, избравшие социалистический путь развития, ждала бы судьба республиканской Испании. Наступили бы сапогом, притопнули и прихлопнули, а мы бы и не помогли из своего далека — руки коротки.