— С Каримом совсем плохо, — сказал Дима. — Сабит Тураевич поехал туда…

Я понуро опустила голову.

На фартуках, освобожденных от хлопка и постланных на земле, появился ляган с дымящимся пловом. Гору плова венчали жирные куски баранины, распаренные головки чеснока и лиловые лоснящиеся ягоды барбариса.

— Ай, плов! — воскликнул Ринат и, посмотрев на меня смеющимися глазами, в восхищении причмокнул губами.

Все засмеялись. Каждый выкладывал из прихваченных с собой сумок и сеток на общий дастархан огурчики, помидорчики, лучок, чесночок, соленья и маринады и всю снедь, которая оказалась под рукой в момент сборов.

Стол получился славный… Больше всех такому застолью радовались, конечно, дети, но и мужчинам было аппетита не занимать.

Галиуллин вдруг предложил:

— Идемте к нам начальником участка, не пожалеете! — Я ответила, что скоро уеду. И он сразу спросил: — А Дмитрий Павлович?

— Он — нет, — сказала я, и это его успокоило.

Я подумала, какая ему разница, кто стоит во главе треста. От управляющего до бригадира большая дистанция, и не управляющий в конце концов закрывает наряды. Но, наверное, разница была. Я спросила у Рината, разве не все равно ему, бригадиру, кто будет управляющим.

— Дмитрий Павлович — человек, и к нему идешь, как к человеку. Другие этого не умеют, — объяснил он.

Теперь я заметила, что к Диме все время подходили люди. Что-то ему говорили, улыбались. Многие просто старались попасться на глаза. Его любили. В этом я не сомневалась и раньше. В нем ценили не только начальника, умеющего четко поставить дело, но и отзывчивого товарища.

Я же для всех этих людей была женой Голубева, не более. У меня здесь было много знакомых, а друзей — ни одного. Я не приобрела здесь друзей. Увидеть это было грустно.

После обеда мы собрали еще по фартуку, по два, кто сколько мог. На счету нашей семьи стало сто шестьдесят килограммов.

Курбанов позвонил и сообщил, что Карим умер. Утро было погожее, светлое, свежее. Октябрь все еще одаривал теплом, лето медленно затухало. Но люди умирали и в такие чудесные дни. Дмитрий Павлович молчал, потупясь. Тяжесть, опустившаяся на его плечи, была тяжестью бессилия. Потом он сказал:

— Выезжаю. Сообщите адрес.

Положив трубку, долго сидел. Затем распорядился, чтобы бухгалтерия выплатила семье Иргашевых деньги, а отдел рабочего снабжения отправил в Ташкент продукты. Похоронные обряды требовали внимания и расходов. Позвонил в газету, чтобы дали некролог. Попросил увеличить портрет Карима и повесить в вестибюле в траурной рамке. Все это сделали бы и без его личных указаний, но надежнее было приказать, распорядиться. Потом он предупредил Олю о случившемся а выехал в Ташкент.

Желтый цвет, думал он, цвет увядания, осени, смерти. Вокруг была разлита осенняя желтизна — яркая, откровенная, грустная, торжественная, разная. Он любил ходить по осенним паркам, лесным полосам, хрустеть сухими скрюченными листьями, смотреть, как падают, кувыркаясь, раскачиваясь, делая немыслимые кульбиты, листья, только что сорванные с веток порывом холодного ветра. Знал ли Карим свой страшный диагноз, и как это знание воздействовало на него? Глупость. Действовала болезнь. Она угнетала, капля за каплей отбирая жизнь, отнимая надежду.

Красные виноградники. Прозрачные кроны тополей. Удивительная аллея кленов, выстланная желтыми листьями. Но он не остановился. Человек, который еще вчера был его правой рукой, теперь будет жить только в его памяти. И голос его оживет только в памяти, и улыбка. А мечты, фантазии? Те из них, которыми он никогда не делился? Красные кроны абрикосов. Желтые-прежелтые акации. Клумбы роскошных хризантем у айванов. «Он — я, он — я», — сопоставлял Дмитрий Павлович. Но Карим уже был по ту сторону черты. Смерть вырвала. Взяла и вырвала. Ей что? Она не рассуждает. Дмитрий Павлович не считал Карима неудачником. Кариму всю жизнь сопутствовал успех. И только сам отрезок до роковой черты оказался обидно коротким.

Ташкент зашумел, загудел переполненными улицами, замельтешил машинами, людьми, домами. Жизнь продолжалась, и смерть Карима никак не отразилась на ритме двухмиллионного города. «Отряд не заметил потери бойца и яблочко-песню допел до конца…» Они обогнули центр слева, покружили по лабиринту старого города и встали на узкой улочке у солидного одноэтажного дома. Их встретили печальные узбеки в синих халатах и тюбетейках. За старшим братом Карима стоял младший брат, такой же печальный. За ними еще шеренга людей в халатах. Дмитрий Павлович обнял братьев, выразил им соболезнование на хорошем узбекском языке, поздоровался со всеми стоявшими у ворот людьми и вошел во двор, где под виноградными лозами были расставлены столы и скамейки, и на столах стояли пиалы, вазы с миндалем, кишмишем, фруктами, виноградом, и лежали стопки горячих лепешек. В этом дворе жила большая и дружная семья Иргашевых, и теперь здесь надолго поселилось горе. И все, кто приходил сейчас сюда, несли скорбь на своих плечах и в себе.

Голубева ждали. Тотчас навстречу ему из глубин дома выплыл Сабит Тураевич, вышли, пошатываясь от боли, престарелые родители Карима, вышла согбенная Шоира, которая крепилась и крепилась во время нескончаемых бдений у изголовья больного, а теперь дала волю слезам. И всем им Дмитрий Павлович нашел добрые слова, которые не утишили, не уменьшили боли, но были необходимы, потому что помогали сохранять представление о Кариме как о живом человеке. Пришли еще люди. Дмитрий Павлович разломил посыпанную тмином лепешку. Ему поднесли пиалу чая, и он поблагодарил кивком. Выбрав момент, сказал Курбанову, что продукты отправлены и скоро прибудут, а некролог будет опубликован завтра. Об этом быстро узнали все. Очень часто порог дома, в который приходила беда, переступали и двести, и пятьсот человек. И каждый выражал соболезнование. Такова была традиция, и люди считали нужным следовать ей.

Перед каждым поставили касу с шурпой. Бульон, совершенно прозрачный, был настоян на тонких травах и специях. Крупный и мягкий горох «нахат» таял во рту, и нежная баранина таяла во рту. Повар своими прекрасными блюдами утверждал в этот скорбный час, что жизнь замечательна, и все ее радости — для тех, кто остался жить. И это же утверждали солнце, и ясное небо, и стоящие на столе дары щедрой узбекистанской осени. И это же утверждал сам старинный и мудрый обряд, согласно которому память об умершем становилась песней жизни.

Сабит Тураевич, наклонившись к Дмитрию Павловичу, сказал, что Шоира Иргашева хочет остаться в Чиройлиере и просит сохранить за ней коттедж.

— Она скромный человек, — сказал Сабит Тураевич, — и она несколько раз повторила: «Если можно».

— Какой разговор! — выразил свое мнение Голубев. — Рад приветствовать в ее лице еще одного патриота Чиройлиера.

— Все, наверное, проще, — сказал Курбанов. — В этом перенаселенном доме ей с детьми могут предоставить только отдельную комнату. И многое, после Чиройлиера, здесь будет стеснять ее.

— Можно назначить Шоиру директором нового детского сада. Как вы считаете?

— Если она согласится. Она строгий, принципиальный педагог.

— Она правильно поступает. Ей легче будет жить там, где строил ее муж, где все его знали и ценили.

А люди все шли и шли. И каждый обращался со словами участия и сострадания, и каждый был готов помочь. И эта не высказанная вслух готовность помочь утешала, возвращала к земным привычным делам и заботам.

— Свозите меня на могилу, — попросил Дмитрий Павлович.

Поехали на Чигатайское кладбище. Прошли в скорбной, вязкой тишине мимо черных памятников к свежему холмику, выросшему над недавним захоронением.

— Вот и все, — сказал Сабит Тураевич. — Кариму до потолка было еще далеко.

Дмитрий Павлович кивнул. Ему было горько, неуютно. Опять мучило бессилие. Человек столько всего напридумывал, облегчая, а подчас и усложняя себе жизнь. Но люди продолжали умирать в расцвете сил, и ничего нельзя было противопоставить болезням и несчастным случаям, которые их уносили. Кругом оставались тайны, белые пятна, очаги сопротивления природы, не желавшей подчиняться. Дмитрий Павлович поднял глаза на Тураева. Могучий старик, проводивший в последний путь многих и многих, сказал: