То, обо что я в очередной раз больно споткнулась, мне, в сущности, нравилось в муже. Цельность характера, не знающая пределов увлеченность и были главным богатством его натуры. Другие мужчины, влюблявшиеся в меня, не были в такой мере цельными людьми. Будучи бригадиром на сборе хлопка, как он воевал за каждый килограмм! Уговаривал, стыдил, разносил, наказывал, благодарил — и все с энтузиазмом, по велению совести! Он и меня пробирал за то, что отставала. Слова находил, которые пробирали.

В Голодной степи развернулся и пошел, пошел! Что ни поручат — выполнял, да еще, помимо недюжинной энергии, привносил свою выдумку и инициативу. Часто подбирал нестандартные ключи. Другие искали отговорки, правдиво объясняли, что им помешало — они не стыдились объяснять, и стыдно им не становилось. А он впрягался и тянул. Да он не брался за дело, он вцеплялся, вгрызался в него. Слово «надо» обретало над ним удивительную силу. И это в нем ценили, а я — больше всех. И было обидно до слез, что именно то, что я ценила в нем так высоко, теперь отдаляло его от меня. В любых ситуациях работа имела у него приоритет над всем остальным. Если речь не шла о жизни и смерти человека, работа имела приоритет и над человеком, конечно, взятым отдельно. Все, кому Дмитрий Павлович подчинялся, спрашивали с него работу и только работу. Один Саркисов, пожалуй, спрашивал шире, но таких людей всегда почему-то единицы. Саркисов мог осведомиться, почему в детский сад не завезено молоко. Почему в домах рабочих холодные батареи или дырявые крыши. Почему в столовой не подают винегрет, фрукты, соки. Саркисов считал, что неудобно, стыдно спрашивать у руководителя, как вверенное ему строительное подразделение выполняет государственный план. Руководитель, который не обеспечивает выполнения плана (если на это нет особых причин), теряет моральное право на свою высокую должность. Он спрашивал по всем вопросам, выдвигаемым жизнью. И план при нем выполняли. Но и тогда уже наметилось отставание с обустройством земель: сначала подавалась вода, потом уже доделывалось все остальное. Саркисов не позволял, чтобы работа заслоняла собой человека. Это был незаурядный руководитель, счастливо сочетавший призвание партийного работника и строителя. И мне было понятно стремление Дмитрия походить на него.

В Чиройлиере Дима опять с головой окунется в работу, и работа заслонит семью. Рядом с ним я чаще, чем можно представить, оставалась одна. Я имела счастье видеть мужа за поздним ужином и за ранним завтраком. Суббота ничего не меняла в его распорядке дня. В воскресенье он уделял семье пять-шесть часов. «Папа дома!» — ликовали мальчики. Для них это было праздником. Ух, и куролесили они тогда! А я во всех домашних делах уже давно полагалась на себя. В своих обещаниях, связанных с ведением домашнего хозяйства, Дима не был обязателен. Готовый в лепешку расшибиться для работы и для своих людей, он не умел просить для себя. Не умел, и все. Когда я в этом убедилась, я стала делать это за него. Он не возражал — и за это спасибо!

Я опять пришла к мысли, которая давно уже не давала мне покоя. Если в Чиройлиере, предоставленная себе, я очень часто остаюсь одна, не лучше ли быть одной в Ташкенте, где любимое дело как-то сгладит, скрасит одиночество?

Я должна быть решительной, даже непреклонной. В конце концов, его доводы несостоятельны рядом с моими. Они, конечно, весомы, я не возлагаю на себя неблагодарную задачу умалить Димину работу, она во многих отношениях выше моей. Но главное-то, главное! Я должна дать людям то, что могу дать. Пусть оно и поменьше того, что дает Дима, но оно во много раз больше того, что я даю в Чиройлиере. И двух мнений тут быть не может, раздвоенность недопустима. И так потеряно столько лет! Я бы уже и докторскую защитила. Но суть не в званиях и степенях, а в реализации творческого потенциала личности. Никакого отступления с занятых позиций! Намерение выкристаллизовалось и будет осуществлено.

Итак, скоро мне снова упаковывать чемоданы. Я уже радовалась этому. Почему, спросила я себя, когда он ухаживал за мной, он был заботлив и внимателен? Он не принуждал себя быть заботливым, это получалось само, шло от души. И во что эти качества выродились теперь? Не стало их, они потускнели и угасли, их погасила работа. Его забота и внимание переключились на другое. Я протестовала, но он не понял, сказал: «Придираешься, маманя!» Я подумала, что трагедия тысяч и тысяч семей наступает тогда, когда муж и отец перестает дарить жене и детям самое главное, в чем они постоянно нуждаются — свое внимание и время. Семья — это растение, которое пропадает, если за ним не ухаживать. «Но у меня хорошая семья! — сказала я себе. — У меня отличный муж, замечательные дети!» Я не имела права даже подумать о том, о чем подумала. Его невнимание — эта не отчуждение. Просто его внимание переключено на другое, на то, что сегодня для него важнее. А я, значит, уже не главное в его жизни? «Приходит привычка и вытесняет любовь», — вспомнила я чьи-то мудрые слова, и вспомнила интонацию горечи, их сопровождавшую. Неправда. Любовь не кончилась. А вот тоска и неудовлетворенность уйдут из моей жизни, как только я вернусь в гидравлическую лабораторию.

Обратный перелет был утомительный, с болтанкой, воздушными ямами и черными грозовыми тучами над хребтами Кавказа. Тучи часто пронзали белые всплески молний. Но в семь вечера Голубевы уже пили чай в своей ташкентской квартире. Дмитрий Павлович связался с Чиройлиером и вызвал на утро машину. Отговаривать, просить повременить было бесполезно. Он настроился, он тосковал и уже не мог без своего Чиройлиера. Но было у Дмитрия Павловича в Ташкенте одно дело из разряда неотложных. Он хотел проведать Карима Иргашева, лежавшего в клинике медицинского института.

«Что я скажу Кариму?» — думал он. И наваливалась щемящая пустота. Любое слово, которое он мог сказать другу, таило в себе неправду. Карим Иргашев был обречен, а он, Дмитрий Павлович Голубев, оставался в этом слепящем море света, среди людей. И ничто не омрачало его жизненного пути в обозримом будущем.

Во дворе медицинского института ему указали на двухэтажный корпус дореволюционной кладки. Массивные стены, высокие потолки, огромные окна. Предки строили мало, но основательно. Сестра попросила Дмитрия Павловича подождать окончания процедур. Он поинтересовался, где палата Иргашева. «Третье и четвертое окна справа», — сказала сестра. У одного из окон стояла скамейка. Дмитрий Павлович встал на нее и заглянул поверх занавески. Палата освещалась тускло, но Карима он увидел сразу. Он лежал в углу, рядом с дверью, и у изголовья стоял стальной баллон с кислородом. Карим лежал распластанный, отрешенный от забот и проблем, а подле него сидела молодая женщина и подносила почти к самым его губам, совершенно бесцветным, шланг от баллона. И поворотом вентиля регулировала кислородную струю. Грудь Карима быстро-быстро поднималась и опускалась. Частое поверхностное дыхание почти не насыщало легкие кислородом. Его жену зовут Шоира, вспомнил он. Да, Шоира, что в переводе означает «поэтесса». Узбекские имена очень образны. Скоро она станет вдовой и будет мужественно растить детей, преодолевать невзгоды. А пока она должна улыбаться мужу. Знать о его быстром приближении к последней черте и улыбаться. Он увидел, как женщина улыбается человеку, которого скоро не станет. Самому близкому человеку. Это была жизнерадостная улыбка. Ни грана принуждения, боли, скорби, сомнения, только тихий спокойный всесогревающий свет.

Он перевел взгляд на Карима. Карим осунулся и посинел от кислородной недостаточности. Вот, значит, как дышат, когда легкие съедает рак или туберкулез. А как он будет вести себя в свои последние часы, наедине со смертью? Он может не заметить ее приближения. Рраз — и вырубился мотор. Лучше всего уйти в неведении и без мучений. Но, в общем, так или по-другому, какая разница. Хорошо, что это непредсказуемо.

Он вспомнил, как хорош был Карим, когда задача ставилась конкретно и требовала энергичных действий. Он не был мастером придумывать, находить выход из запутанных положений. Нестандартные ситуации ставили его в тупик. Но такие ситуации — большая редкость. И вдруг… Впрочем, каждый в свое время спотыкается о такое «и вдруг». И — все в прошлом, и — немая скорбь на заострившихся лицах близких. И — планируемые прямо на похоронах кадровые перестановки. Кто-то все потерял, а кто-то дождался своего часа.