— Выходит, — согласилась я. И вдруг что-то поняла, но сдержала смех. Не смешно все это было, а горько и нехорошо. — Ринат, а если бы вместо вас эту квартиру получил учитель или врач, сколько ему пришлось бы затратить на ремонт?

— Тысячи полторы. Я вот что желаю знать. Почему они позволяют себе такое?

— По-моему, вы не совсем правильно ставите вопрос. Его надо поставить так: почему мы позволяем себе такое?

Галиуллин посмотрел на меня по-новому, нужные мне ассоциации у него теперь возникли. Защищаясь, он воскликнул:

— Они — это не я, ни в какие отношения я с ними не вступал! Напротив, я — за строгость, за дисциплину! Ишь, распустились! Да я бы за такую работу — под суд! Или руки-ноги поотрывал бы.

— У нас город маленький, нетрудно выяснить, чьи огрехи вы исправляли.

— И выяснил я! И поговорил, круто поговорил. Ни в один глаз не вошло. Жаль, рукам воли не дал. Это получше вразумляет, чем голая мораль. Поржали эти мужички, и хоть бы что. Я потом по их стройкам походил. Ну, «Жилстрой», ну конторочка! Все навалом, и работа навалом, грубая, безалаберная, нелюбимая. Материалы губятся, время не ценится. Отсюда и настрой на легкие хлеба. Пенкосниматели одни там окопались. Круговая порука, сплоченный фронт друзей-приятелей-собутыльников. И вины никакой они за собой не видят, вот какую легкую жизнь себе устроили! После этого я совсем другими глазами посмотрел и на нашу насосную, на все то, чего достиг наш «Чиройлиерстрой». Я понял цену народной мудрости, утверждающей, что порядок невидим, когда он есть, а вот его отсутствие очень заметно и всем мешает. Да у нас по сравнению с ними — верх организованности, двадцать первый век! Я понял: порядок — это высота, и за него необходимо бороться, идти на строгости, на обострение отношений. Все это, Ольга Тихоновна, я заявляю вам, кого вместе со своей бригадой так сильно обидел несколько лет назад. Во-первых, для того заявляю, чтобы сказать, что вы были правы, и извиниться, прощения попросить. Я был тогда не зорок, даже совсем незряч. Я хочу признать свою ошибку и попросить вас изменить ваше мнение обо мне и ваше ко мне отношение. Вы видели, что может получиться, если дать волю хапугам, принизить требовательность, не спрашивать строго за нарушение дисциплины, за несоблюдение строительных норм и правил. Сейчас, когда ничто не мешает работе, я зарабатываю на сто рублей больше, чем зарабатывал прежде с помощью приписок и других ухищрений. И чувствую себя куда лучше. Просить, унижаться, ловчить, обещать отблагодарить — тьфу! В сто раз приятнее заработать честно, своими руками, своей головой, которая — прекрасное дополнение к рабочим рукам.

— А не наоборот? — лукаво спросила я.

— У вас, инженеров, руки — приложение к голове, а у нас голова — приложение к рукам, — сказал он, настаивая на своей, давно, видно, сложившейся у него мысли.

— Значит, я требовала не чрезмерно? И не для себя одной старалась? Рада, что вы поняли это.

— Понял и никогда больше не поведу себя так глупо.

— И люди ваши поняли это?

— Вместе со мной. Они — как я, а я — как они.

— А что необходимо сделать, чтобы везде был порядок? Как здесь, в котловане?

— Надо требовать. Я не сгоряча говорю, я много думал над этим. Не требовать, потакать разным несерьезным и эгоистическим элементам, плыть по течению — значит, никуда не приплыть. Надо требовать. Надо убирать нерадивых с руководящих должностей, увольнять тех, кто не может, не умеет, не хочет.

— Безработных у нас нет и не будет.

— А как назвать человека, аккуратно приходящего на работу, получающего зарплату, часто не маленькую, но создающего только видимость работы? И надо ли нам терпеть таких на рабочих местах? Не пора ли проучить их, отучить от портвейна, от искушения прибирать к рукам вещи, которые плохо лежат? Отучить обманывать, изворачиваться, прятаться за спины передовиков труда! И делать это не прежними мягкими методами, не разговорами-уговорами-увещеваниями, а строго власть употребить? Безработицы у нас нет и быть не может — прекрасно! Так уберем этого горе-труженика со строительных лесов, где он все портит, все недоделывает, и направим на общественные работы, дадим минимум зарплаты — восемьдесят рублей. И пока не изменишь отношение к труду — сиди на этом минимуме, не раздражай своим браком честных людей, не совращай их своим эгоизмом, своей безответственностью.

— Согласна с вами. Скажите, Ринат: не получи вы квартиру с брачком, решились бы вы на этот прямой разговор?

— Да. Свою вину давно увидел и признал. Ждал случая, чтобы объясниться. Неловко уважать себя, когда кто-то думает о тебе плохо.

— А тогда вы считали, что одержали победу.

— Ликовал даже, но недолго.

— Я очень рада, что вы недовольны никудышной работой своих товарищей.

— Ханыг, хотели вы сказать.

— Все знают, что обществу нужна только честная работа, но не многие за это сражаются.

— В моей бригаде все работают честно. Шустриков я давно повытряхивал. Сказал прямо: ищите такие берега, где не дует и деньги вам за так платить будут, за симпатичные ваши рыла. Уверен: начнем энергично избавляться от ханыг, станем насильно лечить алкоголиков — безработицы не будет, а ответственность поднимем до такой высоты, что лозунг «Советское — значит отличное!» осуществим, на посрамление всем злопыхателям.

— Лечить надо многих, и от самых разных пороков.

— Во-во! Ваш муж, знаете, требует от нас того же, что и вы требовали восемь лет назад. Но делает это мягче, иными средствами. Стратегия у вас одна, но в тактике он расчетливее. Еще раз приношу глубокие извинения. Вы с Дмитрием Павловичем тогда не советовались?

— Нет. Считала, что сама все умею.

— Напрасно.

— А может, и хорошо, что конфликт не замяли, не затушевали. Спасибо вам, Галиуллин, за откровенность, Вам совсем не обязательно было признаваться в этой старой ошибке.

— Не согласен, Ольга Тихоновна! Стыд покоя не давал. Теперь мне будет хорошо. А бракоделов жилстроевских я всех в газете поименно перечислил. Устроил им черную «доску почета».

Светлое чувство осталось у меня от этого разговора. Старая обида изгладилась совершенно.

Осень в нашем краю пахнет хлопковой коробочкой. От первого красного обоза с хлопком нового урожая, который под торжественный глас карнаев важно шествует на заготовительный пункт в начале сентября, провожаемый и встречаемый тысячами людей, и до последней, совсем не торжественной тракторной тележки, вместившей в себя все то, что еще можно взять у почерневшего и опустевшего ноябрьского или декабрьского поля, кипит, бурлит, клокочет страда, и все беспрекословно подчиняются ее властному зову, ее ритму, ее строгим требованиям. Плантации становятся фронтом. Идет хлопок! И сотни тысяч людей начинают день с детального изучения сводки хлопкозаготовок. В расчет берется все: особенности года, среднее число коробочек на кусте, погода сегодняшняя и завтрашняя, наличие сил и средств, которые можно задействовать на уборке, раскрытие коробочек и меры, позволяющие ускорить раскрытие или, напротив, еще оттянуть его, чтобы, поймав последнее тепло осени, накопить на гектаре центнер-другой, без которых не будет обязательства. И тысячи людей прикидывают, сопоставляют, строят планы. Тысячи людей становятся стратегами белой страды. В эти дни хлопком искренне интересуются все. Им живет край, взявший в общесоюзном разделении труда на себя обязанности хлопковой житницы страны.

В эти дни заметно пустеют колхозные и совхозные поселки и районные центры, предприятия и учреждения в городах, и тысячи людей становятся сборщиками «белого золота». Престиж хлопка в крае таков, что в добровольцах нет недостатка. Надевает фартук старшеклассник сельской школы и берет себе в помощники младших братьев и сестер. Надевает фартук и учитель, у которого уже с трудом сгибается спина. Неважно, что проворный ученик соберет больше. Важно, что на хирман лягут и его, учителя, килограммы текстильного сырья, так нужного стране.