Включаю информационную программу «Время», после которой дети отправятся спать. Тихо урчит машина, и появляется Дмитрий Павлович. Устал и запылился. Вот сейчас я обрушу на него всю накопившуюся и распирающую меня злость. Но ему не до моих эмоций. У него уже были сегодня большие эмоции. И я не произношу ни одного из припасенных злых, больно жалящих слов.

— Папа пришел! Папа пришел! — скандируют сыновья. Налетают, вцепляются.

Поднимается веселая суета, но я навожу порядок. Папе нужно вымыться. Папа еще не ужинал. Но вот изголодавшийся глава семьи расправляется с ужином, и сыновья, терпеливо ждавшие этой минуты, как по команде налетают на него, старший справа, младший слева, и тискают, и тузят его, стараются повалить этакую человеческую глыбу. Дым коромыслом. Жалею, что я не третий сын Голубева и не могу так же неистово накинуться на него и мять, валить, колошматить. О, я бы на сей раз постаралась, не дала спуску. Через десять минут я командую:

— Дети, спать! — и все блаженно переводят дыхание.

Я не спрашиваю о том, о чем хочу спросить: «Ну, что тебя сегодня задержало?» Я опять усмиряю себя, я — само терпение, само всепрощение, сама вселенская доброта.

— Что нового? — спрашиваю я и улыбаюсь. — Как поживает твоя рабочая эстафета?

Он отвечает и загорается. Приводит замечательные примеры. И пружина злости медленно слабеет. Я успокаиваюсь. Он здесь при любимом деле, а я — при нем, и этим все объясняется. Я уже рада, что не позволила злости вырваться наружу. Не надо мешать мужчине, когда он делает свое дело, поет свою песню. Но как быть тогда с моим делом, с моим правом на свою песню? Дима увлекся и не замечает моей раздвоенности. Завариваю крепкий чай. Сидим, чаевничаем. Я слушаю. Выйдя на орбиту, он совершает первый виток, начинает второй.

— Все очень интересно, но давай не будем повторяться, — прошу я. — Ты часто выступаешь перед людьми, а люди не уважают повторяющихся ораторов.

— Да? — удивляется он. — Но, к твоему сведению, я не оратор, а начальник. Начальника же подчиненные выслушивают не по своей воле, а в силу служебной необходимости. И если я что-то повторю два или три раза, я только усилю впечатление.

— Молодец! — похвалила я. — Тебе уже не так просто наступить на ногу. Будь добр, закажи Ташкент. Я целую вечность не разговаривала со своими стариками.

Дима берется за телефон, вызывает Ташкент.

— Мамочка, здравствуй! Как ты, как папа? Какое у тебя давление? Не беспокоит? И папа в норме? Я очень рада. Что у вас нового? Не знаете, куда девать персики? Варите компоты, крышки я вам привезу. Кирилл и Петик обожают ваши компоты. И Дима — тоже. У нас все по-старому. Остро не хватает времени. Одно верчение, никакой личной жизни. («Но-но!» — рокочет Дима). Крепко-крепко тебя обнимаю, целую. В это воскресение не приедем. Кирилл идет в школу. В следующее — обязательно!

Матери и отцу уже много лет, и я ко всему готова. Уютное родительское гнездо — уютнее его ничего нет на свете — скоро опустеет. Сейчас мы видимся раз в месяц, чаще не удается. Я чувствую, как им тяжело без меня и внуков.

— Порядок? — интересуется Дима.

— Пока да.

Он раскрывает толстенный том, а я ложусь. Наваливается пустота. Потом меня подхватывают и колышут волны снов. Картины другой, полуестественной, сказочной жизни, в которой я и близкие мне люди — главные персонажи, а часто и вершители судеб, — обволакивают, и это проникновение в иные миры и измерения очень похоже на необыкновенные приключения. Научиться бы управлять снами. Чтобы сон, захватывающий и страшный, не кончался долго-долго. Чтобы события в нем развивались по моему хотению. Но, исполнись это мое желание, научись люди управлять снами, и человечество погибнет. Земная жизнь перестанет привлекать людей, они будут стараться продлить свои сновидения до бесконечности. Развитие прекратится, все покатится вспять с высокой горы… Пусть сны остаются тем, чем они были всегда — счастливой возможностью пофантазировать, повитать в облаках, пережить опасность остро конфликтных ситуаций, спасение в которых приходит прозаически просто — путем пробуждения.

Дни бегут, как будто ими выстреливают из пулемета. Когда это было? Вчера? Год назад? Десять лет? Где вы, подруги веселых школьных и институтских лет? Нивелируются старые привязанности, ржавеет дружба, казавшаяся некогда незыблемой и вечной, и с теми, с кем так хорошо было когда-то, вдруг становится не о чем говорить. Встретишься — преувеличенный восторг, три-четыре общие фразы, три-четыре общие фамилии, и вдруг эта страшная, давящая пустота: не о чем говорить, мы чужие, время сделало нас другими людьми, прошлое, одинаково близкое обоим, мы видим и помним по-разному. Время, в сущности, разъединило нас. И, обменявшись телефонами и адресами, мы прекрасно знаем: не позвоним, не навестим друг друга. Потому что не о чем говорить, мы чужие.

Приходят новые друзья, нежданно прорезаются общие интересы, которых вчера еще не было. Поиск продолжается. И, увидев еще один годовой слой на мужающем древе жизни, говоришь себе: это еще не старость. А ствол-то уже ой-е-ей! Не обхватишь. Внушаешь себе: «Не старость! Не старость!» Но дни мчатся и мчатся в невозвратное. Не в молодые, а в зрелые годы приходишь к мысли, что человеку отпущено очень мало, что он, совершенствуясь, оттачивая свое профессиональное мастерство и опыт до глубокой старости, уходит в небытие во всеоружии знаний и умения. Что такое старость? И не мудро ли было бы отодвинуть ее на десять, двадцать, сто лет? Верю: придет великий некто и сделает это, и жернов старости упадет с наших плеч. С наших? Прежде чем откатиться прочь, он раздавит и меня, и Диму, и детей. А начнет с родителей, они уже ссутулились, сгорбились под ношей лет.

Что ускоряет бег времени? Что старит нас безудержно, раздражая по пустякам? Обыденность бытия. Утро. «Кирилл, вставай! Петя, вставай! Кирилл, почисть брюки и ботинки, как не стыдно ходить грязнулей? Пора завтракать! Пора одеваться и — в школу! Кирилл, ты не забыл тетради, дневник?» Вечер. «Где вы так вывозились? Вы что, по-пластунски преодолевали лужи? Если бы вы любили маму, вы бы не позволили себе явиться домой такими грязными». Вечер, вторая половина. «Дима, привези лук, картошку, капусту. Дима, ты опять забыл привезти овощи. Дима, у тебя есть семья, дети? Ты уже вторую неделю обещаешь привезти на зиму продукты, но забываешь».

Сентябрь. Октябрь. Праздники — короткий приход в себя в кругу родных и близких. И опять великая круговерть. Стан скворцов и воробьев, заслоняющие небо. Само небо, напитавшееся густой, бездонной синью. Хлопок. Осень в нашей республике пахнет хлопковой коробочкой, осенью хлопку подчинено все. Хлопок — коробочка первая, рокот карнаев и радость красного обоза. Хлопок — коробочка последняя, всеобщая усталость и праздник урожая. И, наконец, в канун нового года — сдача земель, самое нервное в нашей работе, время великого напряжения. Но вот незримая черта, разделяющая годы, пройдена, и — все сначала, сначала, сначала…

Без шума, без помпы, без торжественных речей, в обстановке сугубо деловой рабочая эстафета вошла в практику треста «Чиройлиерстрой». Собрание приняло решение развернуть соревнование по принципам рабочей эстафеты за ввод первых агрегатов станции к маю будущего года и призвало многочисленных смежников и поставщиков поддержать инициативу генерального подрядчика. Было вскрыто много резервов. Высказанные предложения, при энергичной реализации, сами по себе были в состоянии ускорить работы. Теперь они становились важнейшим элементом эстафеты, вызывали цепную реакцию новаторства и инициативы.

Курбанов был доволен. Успех был несомненный, полный, впечатляющий. Дмитрий Павлович расцвел, вдохновленный силой поддержки масс. «Да где я был раньше? — говорил он себе. — Разве не видно, что объединение усилий, концентрация сил и средств на решающем направлении не просто складывает, а умножает наши силы?»

Говорят, что цель воодушевляет. Это утверждение основано на жизненном опыте. Жизненный опыт Дмитрия Павловича гласил, что человеку, в котором пробудился энтузиаст, по плечу большие дела. Он, как и Саркисов, любил иметь дело с энтузиастами. Он сам был одним из них. Жизненный опыт Курбанова, включавший в себя и очереди на бирже труда в давнопрошедшие времена нэпа, и первые пятилетки, и народные стройки с их чарующим пафосом созидания, гласил: соревнование рождает героев и умножает силы коллектива. Энтузиастами, как считал Сабит Тураевич, рождаются единицы, а становятся, под благотворным влиянием обстоятельств, тысячи. Опыту расторопного администратора и рачительного хозяина предстояло соединиться с опытом ветерана партии, прошедшего великую школу всех десяти советских пятилеток. Опыт к опыту, говорят в народе, богатство. Но, чтобы быть народным бесценным достоянием, опыт должен работать. К этому и стремились Голубев и Курбанов. Они сошлись в мнении, что в котловане очень четко должно быть поставлено социалистическое соревнование. Ничего формального, казенного. Личная заинтересованность каждого рабочего, каждой бригады в достижении высоких результатов. Чтобы перед каждым рабочим стояла конкретная задача, чтобы ее выполнение было всем, решительно всем обеспечено.