Имелся на примете у Дмитрия Павловича один расторопный тридцатилетний инженер, Салих Аюпов, отвечающий за эффективное использование всей землеройной техники и подъемных кранов треста. Главный механик. Держался он скромно, речей на собраниях не произносил, перед глазами не мельтешил, в кабинет управляющего наведывался редко. Морщился, если избирали в президиум. Да и выглядел как-то непрестижно. Ростом не взял, крутыми плечами и силенкой природа его не наделила. Руки в масле, спецовка как на слесаре. Галстук ему явно мешал. Но техника у него работала, и механизаторы, все люди бывалые, которым очки не вотрешь, ценили его и уважали, хотя и обращались запросто, а то и запанибрата. Никто лучше Аюпова не ставил диагноз при поломках. И в людях он разбирался, не в одном железе. Чрезвычайные происшествия и аварии во вверенном ему подразделении были большой редкостью. И было еще одно обстоятельство, склонявшее чашу весов в его пользу. Салих Аюпов владел машиной «антилопа-гну», которую построил из подручных материалов, то есть практически из металлолома, и эта неказистая самоделка служила ему верой и правдой, обгоняла серийные «москвичи» и «запорожцы» — с мотоциклетным двигателем-то! А на бездорожье обставляла ульяновский вездеход и «ниву». На своей «антилопе-гну» он дважды ездил в Москву, где журнал «Техника — молодежи» проводил конкурсы самоделок, срывал аплодисменты и брал призы за простоту и надежность конструкции. Пустыню и вообще весь путь он преодолевал без поломок, за три-четыре дня. Энтузиазма, конечно, у него было предостаточно. Но не одного энтузиазма, а и твердых, глубоких знаний, инженерной интуиции. Его «антилопа-гну» восхищала многих. Быстра, прочна, надежна и, в то же время забавна, как все игрушки взрослых. Он и относился к ней, как к игрушке. Боже упаси потратить на нее хотя бы минуту рабочего времени!

Вот этого человека и хотел Голубев сделать вторым должностным лицом треста и первым среди ответственных за технический прогресс. Он сознавал, что его предложение прозвучит неожиданно и кое-кого озадачит, а кое-кому покажется странным. Он посоветовался с Курбановым. Сабит Тураевич попросил три дня для знакомства с кандидатом. Потом, после того, как Дмитрий Павлович напомнил ему, что пора высказать мнение, похмыкал, поморщил лоб и неожиданно заключил.

— Знаешь, я согласен, знаешь, я этого Аюпова поддержу. В нем много мальчишеского, но, если говорить честно, то, что еще ценно в нас самих, тоже мальчишеское, ершистое, неугомонное, горячее.

— Спасибо, аксакал, что мы не разошлись во мнениях, — сказал Голубев. — Мы почему-то никогда не расходимся во мнениях.

— Это тебе спасибо, Дима. За то, что разглядел в человеке, который никогда не выпячивал себя, никогда не пекся о карьере, потенциального главного инженера. Он ведь не приходил, не улыбался, не шептал, согнувшись в поклоне: «Местечко вот освободилось… не отдадите ли? Я бы согласился!» Признайся: ведь приходили, нашептывали?

— Приходили, — сказал Дмитрий Павлович. — Шептали. Звонили. Советовали. И еще придут, позвонят, напомнят, заверят, что отблагодарят. Но нам нужен мастер и труженик. Имеем мы право взять то, что нам нужно, или нет?

Сабит Тураевич обнял Дмитрия Павловича, а Дмитрий Павлович обнял Сабита Тураевича. Поднатужился и оторвал кряжистого старика от земли.

— Ого-го! — зарокотал Курбанов. — Во мне, Дима, сто восемь!

Осень медленно угасала, дни укорачивались, оставаясь погожими. Приближался финиш года. Чем меньше оставалось до бравурной, искрометной новогодней ночи, тем большую силу обретало слово «план». Для территориального управления «Голодностепстрой», а значит, и для треста «Чиройлиерстрой» план означал прежде всего ввод земель. Пятнадцать тысяч гектаров преображенной целины должны были перейти в разряд орошаемой пашни, дать в следующем году хлопок. Приказы всемерно ускорить работы, связанные с вводом земель, посыпались в обложили со всех сторон, не дозволяя заниматься ничем другим, а только вводом.

Между прочим, для рассылки этих строгих приказов основания были. За десять месяцев удалось сдать только шесть тысяч гектаров. Трест Голубева в создавшемся положении виновен не был, монтаж лотковых трасс велся с опережением графика, водовыпуски и перепады на межхозяйственных каналах тоже возводились своим чередом. Но отставали планировочные работы и прокладка дренажной сети. А дрены для здешней земли значили то же самое, что и почки для живого организма. Заменить дренаж чем-либо другим было никак нельзя. При отсутствии дренажа здешняя пашня очень скоро покрывалась белыми солевыми выпотами и переставала рожать. Назревал аврал. Дмитрия Павловича сначала просто обязали оказать помощь, и он взял на себя монтаж сорока дренажных колодцев. Затем его обязали оказать максимальную помощь, и он перебросил на дренажные сети еще двести человек и технику.

В новых условиях людям, как правило, остро не хватало опыта, сноровки. Они теряли в производительности и заработке, и это портило им настроение. Отставание в прокладке дренажа наметилось давно, почему же упущенное наверстывалось так поздно? Это Голубеву было непонятно. Меньше всего ему хотелось отвечать за чужие просчеты, халатность, равнодушие. Можно было заблаговременно, не ломая чужих графиков и планов, перебросить на отстающий участок дополнительные силы. Теперь же он мог снять людей только с насосной, с котлована и подсобных служб, работающих на котлован. Лотковиков трогать было нельзя, они, при их узкой специализации, приносили тресту и главку наибольшую выработку в рублях, обеспечивали вал и премии. И не было никакого резона останавливать их конвейер, набравший высокую скорость. Оголяя же котлован, он неизбежно замедлял ход другого, на сегодня главного конвейера, искажал пропорции рабочей эстафеты, которым только что удалось придать нужную соразмерность.

«Как прикажете быть? — размышлял Дмитрий Павлович. — Прореха давно у всех на виду, но только теперь руководство в лице товарища Киргизбаева решается ее залатать — немедленно, форсированно, не считаясь с затратами, иначе летят план и премии и у еще более высокого руководства возникают сомнения в том, что мое непосредственное начальство владеет ситуацией. Джизакскую насосную нельзя отрывать от тех земель, которые мы вводим сейчас. Без нее мы не польем и половины из этих пятнадцати тысяч гектаров. Но пуск первых агрегатов — задача следующего года. Пока же надо по всей форме отчитаться за год нынешний. И первое, сиюминутное, уже закрыло перспективу, заслонило собой более важное даже с позиций сегодняшнего дня, И это не нововведение, это традиция. Я говорю рабочим: любите свое дело, и у вас будут и мастерство, и заработок, и человеческое уважение. Но как все это важно для руководителя! Любить свое дело — значит, успевать там, где равнодушный не успеет, предусматривать и организовывать то, что равнодушный не предусмотрит и не организует. Любить свое дело — значит, любить людей, которые это дело делают вместе с тобой, заботиться о них, обеспечивать их всем необходимым. И как же здесь проявляет себя товарищ Киргизбаев? Он проявляет себя как начетчик, как хороший проводник, в полном объеме доводящий до нас указания, поступающие сверху. Как весьма посредственный проводник, если речь заходит об информации снизу вверх. Такая информация фильтруется, умело выхолащивается; успехи выпячиваются и превозносятся, недостатки умалчиваются, словно их и нет у нас больше, словно мы изжили их давно. Выходит, он в целом… полупроводник? — Дмитрий Павлович усмехнулся. — Проводник, полупроводник! Не в этом суть, от реальностей жизни не скроешься, показуха не рассчитана на долговременное употребление. Руководитель должен умело взращивать инициативу подчиненных. Я дал ему в руки такой козырь — рабочую эстафету. Но в равнодушных руках и козыри не играют. Положение дел на строительстве дренажа нельзя поправить наскоком, аврал он и есть аврал. Мыльный пузырь. Или взятие взаймы у ростовщика под огромные проценты».