В котловане торжествовал порядок, и оставалось пожинать его плоды. Дмитрий Павлович видел десятки строек и знал совершенно точно, что в Ташкенте ни на одной стройке нет такого порядка, как у него. Вот тебе и периферия! Инициатива — не привилегия столиц и больших промышленных центров. Не периферия, не отдаленность были ее врагами, а низкая компетентность, узость кругозора, банальность мышления и обыкновенный эгоизм.

Теперь успех стройки зависел только от тех людей, которые трудились на площадке, и ни от кого больше. Но это и была самая затаенная, самая дорогая, долго и упорно вынашиваемая мечта Дмитрия Павловича! Чтобы его не держали, не вязали ему руки-ноги недисциплинированные поставщики и нерасторопные субподрядчики, чтобы он и только он диктовал стройке темп. И это было достигнуто, пусть не в первый год и не на первом большом объекте. Захотели — и пришли, и получили! Но, конечно, сильно захотели, очень захотели, влюбились, можно сказать, в свою идею с первого взгляда и ни о чем больше не мечтали.

В том, что при известном старании можно работать культурно и грамотно, и можно работать так везде, в заводском цехе и в поле, на стройке, в исследовательской лаборатории, в школе, поликлинике и магазине, можно везде добиться результата, намного превышающего вчерашний, Голубев теперь не сомневался. Если обеспечить порядок, если защитить его от атак производственной анархии, от атак карьеристов, очковтирателей и бюрократов, то все, буквально все, чего ты ждешь от стройки, оказывается в границах предвидимого, в границах точного инженерного расчета. К этому и надо стремиться, считал он. Не стремиться к этому и не желать этого могли только те, кого беспорядок освобождал от ответственности, от необходимости искать новые пути и решения, чего они не умели при любой погоде, или вознаграждал материально, кто грел руки и строил свое благополучие на всякого рода аритмии и дефиците.

У Дмитрия Павловича в подчиненных такие люди не задерживались, несмотря на то, что они зачастую ставили рекорды по части доставания тех материалов, которые прямыми путями на стройку почему-то не попадали. В рекордсменах такого рода он не нуждался, ибо, выигрывая с ними в малом, неизменно проигрывал в большом.

Удалось решить даже уникальный по своей несдвигаемости с места, по своей окаменелости вопрос о снабжении стройки не по «миллионнику», не по осредненным нормам на абстрактный миллион рублей строительно-монтажных работ, а по ее фактическим потребностям, со скрупулезной точностью исчисленной проектировщиками. Причем заслуга в этом была не только его, Голубева, хотя он действовал весьма настойчиво, но и Иркина Киргизбаевича, который буквально протаранил главк и Госплан своими докладными записками. На эту помощь Голубев не рассчитывал. Что это, думал он, следование конъюнктуре или пришедшее, пусть и с большим опозданием, соответствие должности?

Материально-техническое обеспечение стройки по действительной потребности позволило внести в планирование работ четкость и определенность, которые прямо вели к рекордным высотам. Если «миллионник», кичившийся своей древностью и отставший от жизни ровно на столько лет, сколько было ему от роду, изъят из повседневной практики, значит, совершенствование хозяйственного механизма шло уже не на словах, пользовалось поддержкой все большего числа людей. Значит, капитальное строительство, трудноуправляемая отрасль народного хозяйства, отрасль, безмерно растекшаяся вширь, по тысячам начатых и сооружаемых черепашьими темпами объектов, отрасль, отличающаяся медлительностью и неэффективностью, находится сейчас на пути к более высокой организованности. Не осваивать средства без конца и края, не гнать вал, а сдавать объекты в срок — вот та высота, к которой шла отрасль. Ну, а что организованность и порядок — первые помощники инициативы и лютые враги бездельников, летунов, болтунов, пенкоснимателей и иже с ними — это положение Дмитрий Павлович усвоил давно и со всей энергией, на какую был способен, претворял в жизнь.

Что более всего говорило о правильности избранного им пути, так это рост числа единомышленников. Он остро чувствовал плечо и локоть товарищей, идущих рядом, радовался их поддержке и, не щадя себя, поддерживал и поощрял их. Выросло-таки дерево, им посаженное! И какие удивительные, какие долгожданные плоды созревали на нем!

Я четвертый месяц не жила в Чиройлиере, но каждый вечер мысленно переносилась туда, в трестовскую контору, или в наш коттедж, мысленно продолжала жить там, потому что там жил Дима. Принимая решение о переезде в Ташкент, я не думала, что одиночество переносится так трудно. Я не думала, что у одиночества могут быть все признаки болезни. Что оно, как болезнь, подкрадывается исподволь, незаметно, что его хватка, крепкая и поначалу, становится мертвой хваткой, что она причиняет физическую боль, мучает, и удручает, и гнетет, и точит, и выжимает, и бросает в пустынное и холодное море неудовлетворенности. А какие оно рождает воспоминания! Целый мир возвращается из былого, из прожитого, ясный и светлый и почти реальный. Но какой-то малой толики все-таки не хватает до истиной подлинности, и вдруг все рушится, былое не повторяется, несбывшееся им и остается. И память не в состоянии помочь, а только растравляет одиночество, разжигает и без того нестерпимо опаляющий костер.

Я представляла себе его возвращение домой после двенадцатичасовой круговерти, звонков, принятых и отданных распоряжений, поездок на объекты, рапортов подчиненных и их корректировок — после насыщенного служебными заботами дня. Я представляла себе его одиночество среди четырех стен, среди дорогих, удобных и нужных вещей, вдруг переставших быть удобными и нужными, потому что их просто перестаешь замечать. Я представила, как он готовит, ест, стирает, смотрит телевизор — заученный автоматизм движений, строгая отрешенность лица, тишина пустого дома, давящая и резкая, почти оглушающая. Я представляла себе все это, и тут он звонил. Я думала о нем, а он думал обо мне, и, наверное, ему было не лучше, чем мне.

Он звонил каждый вечер после десяти. Я бросалась к телефону. Но Петик каким-то неведомым чутьем угадывал, что сейчас раздастся звонок, и первый снимал трубку. Говорил отцу он всегда одно и то же: «Здравствуй, папа. Это я, твой сын Петя. У нас дома все хорошо. Сейчас с тобой будет говорить мама». И протягивал трубку мне, довольный. У Димы был бодрый командирский безапелляционный голос, выработанный за долгие годы руководящей работы. Но его оптимизм, не показной, не искусственный, конечно — зачем ему не быть самим собой со мной, его женой — его оптимизм не мог замаскировать тоски и неуюта, которые пришли в его жизнь и распоряжались там, как хотели.

Мы не говорили друг другу особенных слов. Он рассказывал, как у него прошел день, что он успел сделать, а что перенес на завтра. Он называл фамилии знакомых мне людей, производителей работ и бригадиров, и если они добивались успехов, превозносил эти успехи, а если допускали ошибки, сообщал о сделанном им внушении. Доложив свежие новости, он давал им оценку. Какие великолепные слова он находил, восхищаясь рабочей эстафетой! В умелых руках она превращается в отлаженный, надежный конвейер. Тут я его слегка осаживала какой-нибудь репликой, не обидной, но убавляющей восторженность.

— Постой, постой! — перебивала я. — Коль у тебя все так замечательно, что лучше и быть не может, почему ты не приехал в прошлый выходной? Если по твоему конвейеру можно часы проверять, то почему ты привязан к нему, как мать к грудному младенцу? Ты бесконечно контролируешь подчиненных. Ты уже надоел им не знаю как. Пора бы научиться и доверять им!

Он спотыкался, как о препятствие, а затем вновь набирал скорость.

— Да, понимаешь, я ввел скользящий график, это рекомендуется в предпусковой период. Теперь в котловане нет ни суббот, ни выходных. Одни трудовые будни!

— Но у твоих людей есть выходные?

— А как же! Профсоюз пока еще на их стороне.