Субботу у него отняла насосная станция. Прибыли рабочее колесо и вал первого гидроагрегата. Их разгрузили бы и без него, груз-то долгожданный, но искушение взглянуть на уникальную машину было велико, и он остался. Встретил трайлер, а потом опять: одно, другое, третье, и так до вечера. А там Толяша Долгов уговорил поохотиться на лис, и пропало воскресенье. Почему он согласился, он и сам не мог объяснить. Сказал «да», а потом уже подумал и ужаснулся: да что же это он вытворяет, да можно ли охоту, хотя и предвкушаемую давно, менять на поездку к семье, где все ждут его с нетерпением? Он клял себя за спешное «да», но данное другу слово назад не взял.

Охота получилась, они застрелили лису и зайца, а дважды промахнулись. Лиса была большая, рыжая, славная: огненный хвост длиннее тела. И заяц тоже попался славный. Арнасайские разливы с дремучими камышовыми чащами еще были богаты рыбой и зверем. Они намаялись так, что ног не чувствовали. И сейчас еще ноги приятно ныли. Вдохнули в себя месячную норму кислорода. По снегу, по целине отмахать тридцать километров! Приятно знать, что твое тело — это тело мужчины, закаленное и выносливое, а не изнеженное кабинетом, кондиционером, персональной машиной и персональными Олиными обедами.

Были, были угрызения совести. Но была и радость от слияния с природой, от кратковременного погружения в особый, удивительный мир, который всегда находится рядом и в который современный человек окунается так редко. Снег, солнце, промозглый ветер. Азарт выслеживания добычи, азарт первобытный, разбуженный неожиданно и вдруг заявивший о себе в полную силу. Погоня. Бег. Бег на пределе, легкие без воздуха. Приклад, плотно прижатый к плечу. Движение зверя и мушки по одной прямой. Удар в плечо, раскат выстрела, веер картечи, разбрызгивающей снег. Прерванный бег зверя и его распластанное тело. Кровь на белом. Нет, он хотел сказать «да», как хотел, чтобы потом его мучила совесть, возмездие за недозволенное. Сейчас совесть мучила сильнее, чем все эти дни. Оля не сказала ему ни слова укора. Не мог приехать — и не мог, такое было и, наверное, будет еще не раз. Обстоятельства опять оказались сильнее. Она не просила объяснений, и это не успокоило его, а, напротив, усилило неудовольствие собой.

Он схватил телефонную трубку, собираясь заказать Ташкент. Часы показывали начало первого, звонок мог разбудить детей. Растаяли аккорды фортепиано. Он уже не слушал Листа. Фортепиано не избавляло от одиночества, и производственные успехи — тоже. Ему слышался близкий смех. Петика. Ему виделся Кирилл, стеснительно ожидающий похвалы… Тогда он сказал себе, что он живет правильно, и вообще он правильный, правильный, правильный человек. Ответом ему было молчание. Он палил себе крепкого чаю. Раскрыл январский номер «Нового мира». Роман Даниила Гранина обещал интересные ситуации. Но у него у самого сейчас складывалась прелюбопытная ситуация: одиночество властно заявило о себе и не отпускало железной своей хватки. От него защищала только работа, а свободное от работы время было благодатной почвой для его ростков, стремительно заполнявших все обозримое пространство. Он подумал, что Олю, наверное, обрадовало бы это его состояние. «Ну, теперь и ты закрутишься, — подумала бы она, — не мне ведь решать вопрос о твоем отъезде». Моральное право уехать он заработал давно. Два обязательных после института года плюс восемь раз по два года — в условиях Голодной степи это было очень много. Ведь его люди шли впереди воды, по неживой земле. Это после них земля становилась садом, они же всегда были в самом пекле, в пустоши. Но он не мог воспользоваться своим моральным правом уехать до пуска насосной и, может быть, не воспользуется им и дальше. И, значит, муки одиночества не станут катализатором, ускоряющим принятие решения об отъезде. Он вытерпит и их, как он терпел их раньше, пока Оля не стала его женой.

Он шел к своей благоверной годы и годы. Он вспомнил эти годы, начиная с момента, когда она вдруг стала олицетворять собой всех женщин Земли и кончая свадебным путешествием, таким долгожданным и таким неожиданным. Он был терпелив, и упорен, и постоянен, и внимателен, и заботлив, и мил, и трогателен, и наивен, и ревнив. Она вполне могла выйти замуж за другого, но обстоятельства всегда складывались так, что мешали этому, и повинен в этом чаще всего был он, Дмитрий Павлович Голубев. Он умел ждать. «Сколько бы это еще могло продолжаться?» — спросила она как-то, «Столько, сколько надо», — ответил он.

Как медленно она его узнавала. Вначале он был для нее никто, один из многих. И на этой стадии она пыталась заморозить их отношения. Он, однако, завидным своим постоянством, завидной преданностью и восторженным поклонением доказал, что он не один из многих. Ее аналитический, похожий на точные лабораторные весы ум, сравнивал, и сравнения говорили в его пользу. Все ее увлечения кончались одинаково — разочарованием и новым его возвышением в ее глазах. Ничего особенного он для этого не предпринимал, только был рядом и преданно смотрел в грустные ее глаза. И то, что он не ловчил, не сулил златых гор, а оставался самим собой, то есть Димкой — крепким орешком и надежнейшим из парней, заставило ее в конце концов понять: вот оно, настоящее, прочное, цельное, вот она, опора на всю жизнь, вот он, друг, товарищ и муж, и не надо искать за тридевять земель героев, придуманных на пороге юности, и мечтать о несбыточном. Он не заметил, что автопортрет, созданный им, нарисован с большой симпатией. Все было так, он не погрешил против истины, не затушевал противоречия, не польстил себе, напуская сладкого самообмана. Тогда у него была великая цель, до краев заполнявшая жизнь. Но и тогда у него была работа. И своего он добился не в ущерб работе. Но тогда он выкраивал время на свидания. И вопроса, поехать ли к Оле или пойти на охоту, тогда просто не возникло бы. Он ехал в Ташкент и представал перед ней, и был счастлив видеть ее, слышать ее голос, брать за руку, идти с ней куда-нибудь — в большом городе всегда есть куда пойти.

Что же изменилось в нем за последние годы? Верно ли, что теперь, когда Оля была его женой и матерью его детей, когда все в их отношениях стало ясно и прочно и было определено, можно сказать, навсегда, она занимала в его жизни меньше места, чем прежде, когда он шел к ней и добивался своего? Разобраться в этом было не просто. Он увидел, что она не сошла с пьедестала, но перестала заслонять собой все другие радости и прелести жизни. Но она уехала, и все необъятные богатства жизни стали тускнеть, а в фокусе опять оказалась она, его любовь, и возвращались забытые было терзания юности. Теперь сознание выхватывало из жизни только это.

Он заснул не скоро и спал тревожно. Беспокойство и одиночество не оставили его и во сне. Ему не приснились ни Оля, ни сыновья. Он проснулся, как всегда, в шесть, без будильника. Будильник тикал и звенел в нем самом. Пробуждение принесло облегчение. Гантели, разминка, нагрузка для рук, для ног… Тут он не жалел себя. И пол проседал под ним, скрипя и повизгивая. Потом — холодный душ и растирание плотным полотенцем. Не теряй формы, борец, не заплывай жирком! Послушное, крепкое, здоровое тело — это движение и нагрузки, движение и нагрузки!

Потом он нарезал на сковородку колбасу и лук, залил их яйцами и поставил на огонь. В половине восьмого под окном загудел автомобиль. Он был готов. Звезды еще сияли вовсю, день обещал быть погожим.

Я ждала приезда Димы, как праздника. Он звонил и обещал быть. Значит, и его проняло. Его предыдущие частые звонки не сопровождались твердыми обещаниями. «Как люди остаются одни, совсем одни? — подумала я. — Умирает кто-то из супругов, а второй — чаще всего женщина, ведь женщины живут намного дольше — в одиночку коротает век. Дети разлетелись, тоска глухая. Или распадается семья, и человек снова один, сам по себе и сам за себя, ни о ком не заботится, и от этого тоска беспросветная! Не хочу одиночества даже в старости. Пусть я умру первая!»