Кирилл был в школе, Диму я ждала вечером. Чтобы не метаться в четырех стенах, я пошла с Петиком гулять. Мне казалось, что на людях будет легче. Мы шли вдоль берега Бозсу, вниз по течению. Ветви плакучих ив почти касались желтой воды. Мальчики уже купались, повизгивая от холода и восторга. Петик провожал их жадными, завистливыми глазами. На излучине, на самом мысу прилепилось пристанище моржей — любителей зимнего купания. Обогнув стадион, мы перешли на левый берег. Сын молчал, словно угадывал мое настроение. Он срывал одуванчики и дул на них, смешно выпучивая щеки. Парашютики семян зависали в воздухе. Река, деревья, трава, простор, свобода, столь неожиданные в большом городе, лишили его языка. Какую обильную пищу давали они впечатлительному детскому уму!

Бронзовый Гагарин на пьедестале из бордового гранита держал спутник в воздетых к звездам руках. Человек и небо. Что там, за гранью известного, и что еще дальше, за гранью воображения? И чем привлекает нас небо, чем манит? Беспредельностью, по сравнению с которой любой земной простор микроскопически мал? Я опять пожалела, что Гагарина уже нет с нами. В памяти народной это одна из незаживаемых ран.

Мы перешли улицу и оказались у лестницы, ведущей в детский парк. Там, где лестница переходила в аллею, Мальчиш-Кибальчиш трубил в горн, а бронзовый скакун храпел под ним, смиряя свою резвость.

— Купи мне трубу и шапку со звездой! — сказал Петик. Он всегда быстро делал практические заявки.

— Ты хочешь быть как Мальчиш-Кибальчиш?

— Хочу! Я никогда не сидел на коне.

Мы поднялись на вал, к остаткам крепостной стены. Узкие бойницы смотрели на жилые кварталы. Я подняла Петика, помогая ему заглянуть в бойницу.

— Отсюда стреляли во врагов! — сказала я.

— Из лука? — спросил он.

— Из ружей.

— Пираты стреляли?

— Пираты на морях, а здесь где ты видел море? Когда враг приближался, жители города уходили в крепость, запирали ворота и отбивались.

Я с трудом оттащила его от бойниц. Он осмысливал увиденное. Здесь были сражения! Здесь стреляли, кололи, рубили, идя на приступ и отражая натиск. Здесь падали убитые и стонали раненые!

— Мама, если я буду стрелять из бойницы, а Кирилл будет внизу с саблей, кто победит?

Он страстно хотел, чтобы я ответила: «Победишь ты». Но я не доставила ему этого удовольствия. Он и так часто показывал себя недобрым человеком: бросал в птиц камни, топтал муравьев.

— Кирилл не может быть твоим врагом, — сказала я. — Если ты будешь стрелять из бойницы, то Кирилл будет с тобой рядом, вы ведь братья.

— А понарошке?

— Тогда победит Кирилл, он сильнее.

— Я пулемет поставлю! Я не дам ему победить меня!

Потом он попросил покатать его на карусели и сидел на зыбком стульчике, вцепившись руками в цепи, а центробежная сила отжимала его к ограждению. Лицо его было напряженным, он мчался, рассекая воздух, враги трепетали и, посрамленные, бежали, бросая оружие.

У обзорного колеса я столкнулась с Борисом и Валентиной. Они увидели меня первые и стояли, поджидая, а я подходила к ним и не видела их. Я еще удивилась, почему эта парочка заступила мне дорогу, места было много. С высоты своего роста Борис неторопливо цедил слова:

— Оля, здравствуй! Познакомься с моей девушкой. Как она тебе?

Я опешила. Тихо ответила на приветствие. Улыбнулась Вальке. Встреча была неожиданной совершенно.

Спокойствие возвращалось ко мне, а с ним и умение владеть собой. Винить в чем-то Бориса было бессмысленно, Валентину — тем более.

— Мы катаемся на всем подряд, — сказал Кулаков. Он не выпускал из своей руки руку Валентины. — Кстати, восстановим взаимопонимание. Я рассказал Валентине, как плохо ты себя вела, и она ответила: «Не понимаю». Объясни, пусть поймет…

И тут не удержался, раззвонил. Бубенчик, ребенок. Трепло несчастное.

— Валя все понимает, — сказала я. — Она понимает даже то, что ты — не лучший вариант.

— Понимает — и идет! — Он самодовольно улыбнулся. И это ханжество я принимала за душевность! — Потом мы поедем ко мне, она согласна. Мы будем гонять маг и пить портвейн. Скажи ей, Валька, что неприлично быть недотрогой. Несовременно совсем.

— Зато ты — сама современность. Ну, уморил!

— Я — что? Я — ничего. Я, знаешь, кто? Бобби Стоптанный Башмак.

— Тебя не спрашивают, а ты уже все выложил, — о неприязнью сказала Валентина. Резко повернулась ко мне: — Осуждаешь?

Кажется, она задавала этот вопрос и раньше, и мне всегда было трудно ответить на него. Люди строят жизнь по своему усмотрению, и, коль они непохожи друг на друга, их поступки и сами их жизни тоже непохожи — это так естественно. Но она спрашивала о том, как я отношусь к ее поведению.

— Не приемлю, — ответила я.

— Значит, осуждаешь. — Она сделала шаг назад и встала еще ближе к Кулакову. Теперь она касалась его плечом.

— Брось! — сказал ей Борис. — Если она кого и осуждает, так себя. У нее который день бледное лицо и красные глаза. Я уважаю ее за то, что она такая. А ты Валька, неправильно себя ведешь. Мы сюда зачем пришли? Кататься. А ты отношения выясняешь. Лезьте, бабоньки, в кабину, вознесемся к облакам. А ты, малец, давай с мамой.

Мы поместились в одной кабине. Борис пристегнул себя цепью к сидению, а потом взял на руки Петика. Колесо медленно поднимало нас вверх. Горизонт расширился, за близкими зданиями открывались следующие, за ними — совсем далекие. Петик зажмурился, ему было страшно. Но колесо подняло нас еще выше, и страх оставил мальчика. Валя теперь смотрела на Бориса, а Борис смотрел вниз, на город. У него было точно такое же ясное и радостное выражение лица, как и у Петика. Такая же детская непосредственность и увлеченность.

— Как любознательны наши мужчины! — сказала я.

Борис был взрослым ребенком, и я на него не сердилась. Тут все было определено. К Валентине же у меня было сложное отношение. Она, как я видела, не нуждалась в посредниках, которые облегчили бы ей путь к новым жизненным ценностям. Она смотрела на Бориса, и лицо ее добрело. Новые ценности ей просто не были нужны.

Кабина достигла вершины. Качнулась, и началось возвращение на землю. До неба было ближе, но насколько? Вот оно, синее-синее, близкое-близкое! Но протянутая вверх рука замирает, ни до чего не дотянувшись.

— Спустимся и поедем ко мне, — слышу я веселый голос Кулакова. — Тебя, Оля, это не касается, тебя мы не возьмем. Ты у нас однолюбочка!

— Не возьмем! — соглашается Валентина. — Потому что она нас осуждает.

— Балда ты! — сказал Борис. — Она себя осуждает.

— Себя и нас. Я виновата, и ты виноват.

— Поясни, в чем.

— Она знает, в чем. А вот мы не узнаем никогда.

Я получала предметный урок ханжества. Спасибо! На что же еще я могла рассчитывать? Кабина подплыла к земле, мы выпрыгнули и мило пожали друг другу — руки. Потом я с Петиком снова забралась в кабину гигантского колеса. Помахала Борису и Валентине. И была несказанно рада, что избавилась от их общества. Я смотрела на них сверху вниз. Они уходили, рука в руке, чужие мне и чужие друг другу, но случайно оказавшиеся вместе. Я этого не понимала, я отказывалась понимать это. Как можно жить, если все самое важное в жизни случайно, зыбко, не выстрадано тобой, не построено тобой на века?

Они уходили все дальше. Он выделялся ростом, рыжими волосами и несуразной фигурой. Она не выделялась ничем. Было солнечно, было синее небо, и они уходили, а я чувствовала неизъяснимое облегчение. Мне нечего было им сказать и нечего пожелать. Я крепко прижимала к себе Петика. Буду жить и ждать Диму. Он ничего не узнает и ничего не заподозрит, потому что ничего не было. И он никогда не узнает ничего такого, потому что ничего такого не будет никогда. Нерасторжимы мы и неразлучны, так было, есть и будет.

— Ой, Олечка Тихоновна, идут! — Валентина Скачкова опередила гостей. Глаза ее светились радостью и возбуждением, люди преображали ее. Она обняла меня и, как мне показалось, хотела расцеловать, но у меня было строгое, официальное лицо, и, споткнувшись о холодную мою официальность, она сказала с вызовом: — Извини, не сориентировалась. Буду держать дистанцию.