— Ты его еще не нашел? — спросил Дмитрий Павлович.

— Нашел вроде бы. А может быть, и нет. Это как посмотреть, как посчитать. С какой меркой, с какими требованиями к себе подойти. Я пока все больше за тобой иду, твоим умом обхожусь, им же и прикрываюсь. А наверное, и сам уже кое-что могу?

— Ты не дели нас сейчас на каждого в отдельности. Мы! Вот в чем была, есть и будет наша сила.

— Командир! «Мы» — это всего лишь сообщество индивидуалистов. Перед своей совестью каждый всегда отвечает сам.

— Я — все, — сказал Сабит Тураевич, деликатно не комментируя последнее высказывание Толяши.

Они вышли и блаженно замерли, вдыхая свежий прекрасный воздух. Жить на свете было замечательно. Закутались в простыни. Сидели, думали о своем. Дмитрий Павлович спросил себя, смог ли бы он сейчас влюбиться. Вопрос показался ему смешным. Он не представлял себе другой женщины на месте Оли. Он не представлял себе близости с другой женщиной. Всех женщин ему давно и навсегда заменила эта женщина, его жена. У других могло быть иначе. Он понимал это и не возражал. У него же было так, и он не желал себе ничего другого.

— Кто же твоя двадцатилетняя? — наконец спросил он Толяшу. Он прекрасно знал, что его друг не так уж счастлив в семейной жизни.

— Пока никто, — сказал Анатолий Долгов. — Пока — воображение, мечта, каблучки в ночи. Сказка, белый снег…

И каблучки в ночи, и тысячи других моментов, непредвиденных, непредсказуемых, могли вдруг переиначить судьбу Анатолия Долгова, которого мучила и крутила неудовлетворенность. Дмитрий Павлович обнял Толяшу. Ему очень хотелось, чтобы у его друга все было хорошо.

Елку мы украсили так, что всей своей торжественной, громкой красотой это дитя русского леса говорило: здесь живет счастливая, дружная семья. И право же, так оно и было. Меня и Диму разлучала не неудача в личной жизни. Я не билась в истерике, уличив его в измене, и ему было не в чем меня упрекнуть. Дети тоже нас радовали. Кирилл и Петя наклеили из цветной бумаги массу поделок. И было много стеклянных игрушек и завернутых в фольгу и подвешенных к веткам на ниточках орехов и конфет. При зажженных свечах елка выглядела удивительно. Мерцали стеклянные сферы, фольга, сами иглы. За елкой, в полумраке, до поры до времени таились герои сказок, и дети душой чувствовали их присутствие. Мне и отцу сыновья приготовили рисунки. Показывать их друзьям я бы, наверное, постеснялась, у них могли быть более способные дети. Но мне они доставляли истинную радость наивно-изумленным восприятием жизни.

В духовке доспевал индюк, фаршированный гречневой кашей, яблоками, айвой. Стол я сервировала тоже вместе с мальчиками, и главным его украшением были Димины доморощенные хризантемы, которые он сохранил под пленкой в декабрьскую стынь. Мальчики покрикивали друг на друга. Петику непременно хотелось быть первым, и он как мог ограждал свою самостоятельность, а старший навязывал свое главенство. Дух благополучия, достатка и согласия витал в нашей чисто прибранной, ожидающей прихода хозяина квартире. Но он с какой-то трудно обозначимой поры не был еще и духом счастья. Сейчас мне было нехорошо, и я знала, что и дальше мне будет нехорошо. Я уволилась. Паспорт, трудовая книжка и деньги лежали в сумке, чемоданы были наполовину упакованы. Предо мной были открыты все четыре стороны света. А к Чиройлиеру, любимому детищу Дмитрия Павловича, даже, как мне казалось временами, более любимому, чем Петик или Кирилл, я никогда не питала глубокой привязанности, Он не стал ни родным, ни любимым моим городом. Я не пустила здесь корни, и мне стало не хватать здесь воздуха, солнца, простора. Излечить от этого мог только отъезд.

После праздника я с детьми уезжала в Ташкент. Но я уезжала без Димы. Я не добилась того, за что боролась все долгие и нудные годы пребывания в Чиройлиере. Муж тысячу раз давал слово уехать вместе со мной, но ничего не сделал, чтобы сдержать его. Его корни были здесь, и в другом месте ему пришлось бы начинать сначала. Завтра Дима еще будет с нами, завтра праздник. А потом каждый его приезд я буду помнить долго-долго. Не вдова, не разведенная, замужняя, но самостоятельная женщина. Сама оплачивающая свои счета.

Я обошла квартиру. Простор, уют. Две комнаты и застекленная веранда, которые ждали меня в Ташкенте, были ничто в сравнении с этим особняком. Но я готова тесниться. Взгляд мой задержался на репродукциях Ван Гога. Я задумалась. «Пахарь», «Сеятель», «Жнец». Простые, ясные, чистые образы. На этих людях держится мир. Какая чарующая философская глубина, какие могучие обобщения! Этим и замечателен гений — полнотой отображения человеческого в человеке. Я сняла картины и положила в чемодан. Эти репродукции с полотен великого голландца говорили мне о Диме все. С потрясающей откровенностью. «Не жди меня, — говорили они, — я занят своим делом, я при деле. Видишь, как я нужен этой земле!» В Ташкенте я повешу их на самом видном месте. И буду говорить гостям, не вдаваясь в подробности, что это любимые картины Димы. Что он сам сошел на землю с одной из них.

Диму удручает мой отъезд. Но он крепится. Он ровен, а временами и весел. Вблизи все это грустно, сложно и утомительно. Я никак не обрету душевного равновесия. Может быть, я теперь вообще не обрету его. Как к этому относится Дима? Он не говорит, но вывод из того, что я наблюдаю, напрашивается один: баба бесится. А если не бесится? Совсем не бесится, дражайший Дмитрий Павлович. Баба верит в великий принцип нашей жизни: «От каждого по способностям». От каждого — значит, и от меня тоже. Раз я могу дать больше, то и должна давать. Все просто. Тогда отчего же горько на душе?

Дима подъехал к началу программы «Время». Надел белую рубашку. Богатырь! А богатырю уже сорок. Но можно расти и дальше. Кто сказал, что достигнутое — потолок, предел стремлений и возможностей? Есть простор, есть перспектива. Идет интенсивное накопление опыта, творческий потенциал личности становится все богаче, все весомее. Дмитрий Павлович Голубев — перспективный товарищ. А я, его жена?

Началась трансляция «Голубого огонька». Дима сел рядом, обнял меня. Его тяжелая рука приятно согревала. Хотелось, чтобы так было всегда. Я положила голову ему на плечо. Так мы сидели долго. Концерт я почти не слушала, а слушала то, что было внутри меня. «Расчетливая, бессердечная», — наверное скажут про меня. Все не так. Как сложно правильно понять и оценить человека. Как порой поверхностны и смехотворны наши оценки. Дима ничего не говорил мне, а я ничего не говорила ему. Все было обдумано-передумано и сказано-пересказано. Как я теперь понимала, Дима не обманывал меня, обещая уехать вместе со мной в Ташкент. Он искренне верил в такую возможность. И так же искренне не хотел ее осуществлять. Ладно. Чего ж теперь об этом!

В половине двенадцатого раздался требовательный стук в дверь.

— Кто бы это мог быть? — воскликнула я.

Петик помчался к двери.

— Это Дед Мороз! — выпалил он. — Я сам, сам открою! — Он с утра ждал этой минуты и теперь сгорал от нетерпения.

Дверь открылась. На пороге стоял Дед Мороз в просторных валенках, белой шубе, белой меховой шапке с крапинками конфетти и с огромной, до пояса, седовласой бородой, которая искрилась, словно на ней осел иней.

— Ура! — закричал Петик. — Дед Мороз, настоящий!

— Здравствуй, мальчик! — сказал Дед Мороз густым, сильным голосом Сабита Тураевича. Рука его совершила плавное движение и опустилась на голову Петика. — Тебя как зовут?

— Петя.

— Ты маме всегда помогаешь?

Сын замялся. Он боялся сказать правду Деду Морозу и боялся сказать неправду; правда, он чувствовал, Деду Морозу может не понравиться.

— Помогаю! — выговорил он тихо.

— И кем ты желаешь стать, когда вырастешь?

— Солдатом.

— На тебе оружие и солдатское обмундирование. — Он протянул Пете маленький рюкзак, в котором была пластмассовая каска со звездой, сапоги, пластмассовый автомат, пистолет, маленькие бронетранспортер и танк. — Доложишь, как будет идти обучение солдатской науке.