Я успокоилась, но так смиряются с неизбежным. Мысль, вернее, мечта о полном воссоединении семьи не покидала меня ни на минуту. Я не могла закрывать глаза и на то, что Дима работал сейчас на износ. Ежедневная двенадцатичасовая гонка, ежедневное преодоление сложнейшей полосы препятствий — число препятствий в ней никогда не оговаривается заранее, — его железный организм пока выдерживал все это. Но сколько времени отпущено природой этому «пока»? Я видела крепчайших мужчин, которых инфаркт сбивал с ног в расцвете сил, в Димином зрелом возрасте. Инфаркт — первое предупреждение оттуда. После такого звоночка уже не возвращаются к прежнему образу жизни, к прежней безудержности в работе.

«Невесела ты что-то, Олечка Тихоновна, — сказала я себе. — Не оптимистична. А тебя только что погладили по головке. Почему не откликнулась, не воспарила?» Но это было не так. Я старалась предвидеть будущее. И исходила при этом из реальностей, которые меня окружали. И уж сегодня-то могла сказать, что я счастлива, счастлива, счастлива.

В пятницу тридцатого мая я пришла домой пораньше. Распахнула створки гардероба и не торопясь выбрала, что надеть. Дима пускал сегодня свой первый агрегат, и я хотела, чтобы его праздник стал радостью и для семьи, для меня. Гардероб был полон, и я сказала себе: «Богато живешь, Тихоновна!» Две трети платьев и костюмов я сшила сама, и это был адский труд, но он сторицей вознаграждался восхищением и откровенной завистью знакомых, которые полагались на портных, на ателье мод и магазины готового платья и вследствие этого всегда отставали от моды. Я полагалась на себя, на свою швейную машинку и журналы мод. Элегантнее меня в Чиройлиере не выглядела ни одна женщина. Но это приписывали не мне, а Диме, который даже себе ни разу не купил рубашки. Журналы мод часто предлагали замечательные вещи. Я выуживала их, кроила, шила, порола, снова шила и снова порола, пока, наконец, не добивалась нужного эффекта. Угодить себе труднее всего. Мои платья и костюмы сидели безукоризненно. Зато каждая новая знакомая первым делом спрашивала меня: «Кто ваша портниха?» И ответ «Я сама» принимала за нежелание ее рассекретить. Я это понимала так: уж в моем-то положении они ни за что не шила бы сами.

Я надела белое шелковое платье, отделанное вологодскими кружевами. Оно делало меня тридцатилетней. А ведь когда-то мне казалось, что тридцать лет — это невообразимо далекое будущее, это другая планета, до которой лететь и лететь. Сорок же лет располагались где-то на границе известной Вселенной, то есть в страшенной тьме времени и пространства. Но прилетела быстрехонько, и теперь все это пройденные рубежи. Жизнь умудряла, заставляла отказываться от девичьего простодушного представления о бесконечности отведенного тебе пути и срока, и дали пятидесяти- и шестидесятилетнего возраста, моего возраста, не чьего-нибудь, уже не казались неблизкими. Они были рядом, и следующие за ними дали тоже были недалеко. Прожито было больше, чем оставалось. Тем с большим достоинством следовало жить дальше.

Повязав фартук, я стала накрывать на стол. Я представила, каково Диме сегодня. Понаедет руководство, гостей будет видимо-невидимо, и среди них много высоких. А он не привык делить людей по ранжиру, он позаботится о каждом, каждого одарит улыбкой и теплым словом, и самым высоким гостям это может не понравиться. Я представила его в толпе гостей и подумала, что в такой день ему особенно захочется побыть среди своих — виновников торжества. И он будет мучиться, что не может оставить гостей и перейти к своей никогда не подводившей его гвардии, которая вложила душу в первую насосную. Он будет беспокоиться, хорошо ли пройдет пуск. А когда стальной матово блестящий вал в два обхвата передаст усилие электродвигателя лопастям насоса и заданный напор будет получен, Дима будет беспокоиться, все ли готово к встрече воды на полях, хотя это уже не его забота, и будет беспокоиться, удастся ли плов для рабочих и маленький плов, «кичкина-плов», для высоких гостей.

Я представила краски и звуки этого желанного торжества, яркость лозунгов и праздничных одежд, представила лица людей, сотворивших себе праздник, их ликование. Представила жерла карнаев, обращенные на все четыре стороны света, надутые багровые щеки карнаистов и разносящийся далеко окрест могучий рокот, возвещающий начало торжества. Представила подачу воды в машинный канал, первую мутную струю, несущую пену и мусор, ее движение под уклон и то, как перед ней, пятясь и отступая, с криками бегут по дну русла узбеки и русские, строители и хлопкоробы, и чабаны, и садоводы, и учителя, все те, кому эта сырдарьинская вода, поднятая на просторы Джизакской степи, принесет достаток и счастье. Да, так оно и будет. Так или примерно так. Еще понаедут корреспонденты, расскажут и покажут все это, и страна будет знать, что еще в одном ее уголке забурлила полнокровная жизнь. Мне очень хотелось ободрить Диму. Чтобы он был самим собой и не переживал, а радовался вместе со всеми. Только радовался.

Пришли дети, игравшие во дворе. У них был такой вид, что их вместе с одеждой следовало запустить в стиральную машину. Увидев нарядную маму и празднично накрытый стол, они оторопели.

— Мама, у нас будут гости? — спросил Кирилл. Его голос дрожал, он ждал от меня нахлобучки за то, что он, как маленький, заигрался и не выполнил мое поручение прибрать в квартире.

— Сегодня у папы большой праздник! — сказала я. — Он пускает свой первый насос. А ты провинился и сейчас же наверстывай упущенное. — «Вот она, проверка исполнения, — подумала я. — Не проследишь, поверишь обещанию, дашь волю самотеку, и мальчик разболтается, и вырастет из него недисциплинированный работник, которому все трын-трава и море по колено». — Петик моет коридор! — возвестила я. Когда работает старший, младший должен помогать. Иначе порвутся нити преемственности. Сыновья разобрали ведра и тряпки. — Вылизывайте углы! — напомнила я. — Кто будет плохо помогать маме, не поедет завтра к папе!

Энтузиазм, особенно детский, нуждается в постоянном поощрении. Впрочем, взрослые в этом отношении недалеко ушли от детей, и кого не согревало доброе слово и вовремя сказанное: «Спасибо!» Энтузиазм изначальный, который не нуждается в дополнительных импульсах, большая редкость.

Потом мы сели за стол и стали смотреть программу «Время». Дима очень ее любил и к ее началу почти всегда приезжал домой. Он называл эту телепередачу окном в мир. Сначала показали завершение сева хлебов на сибирской и казахстанской целине, затем — первые комбайны, вышедшие на пожелтевшие нивы Туркмении и Сурхандарьи. «Чиройлиер!» — громко крикнула я и встала. И дети повскакали. Их лица сияли. Видеомагнитофон запечатлел скромные кварталы голодностепской столицы, спокойную гладь магистрального канала имени Акопа Абрамовича Саркисова, заполненный водой подводящий канал, бетонную плоть насосной станции с пустыми еще глазницами окон, подъемные краны, обступившие ее, электроподстанцию с нацеленными в небо громоотводами, стальной суриковый напорный водовод. На площади, где плескалось и ликовало человеческое море, объектив телекамеры приостановил свое движение. Ровный голос диктора оповестил страну, что в Узбекистане развернулись работы по орошению почти двухсот тысяч гектаров Джизакской степи водами Сырдарьи и что сегодня вступает в строй первая насосная станция мощного каскада. Карнаи обрушили на нас свой неистовый рев. Ветер делал лозунги похожими на красные паруса.

— Мама, как красиво! — сказал Кирилл.

Петик раскрыл рот.

— Папа! Папочка! — закричал он.

На трибуне перед букетом микрофонов стоял Дмитрий. Костюм, галстук, белая сорочка, волосы причесаны, взгляд открытый, уверенный. Вот он говорит: «Это самый счастливый день в моей жизни. Мы не только в срок возвели первую очередь станции и получили от государственной приемной комиссии высокую оценку. На этой стройке мы создали порядок. Мы его сохраним, и он сослужит нам добрую службу на всех следующих объектах. Мы его всенепременно сохраним. Но об этом лучше расскажет душа нашего коллектива, секретарь парткома треста «Чиройлиерстрой» Сабит Тураевич Курбанов. Пожалуйста, Сабит-ака!»