Дождило. Ветер нес капли почти параллельно земле, с силой ударял ими в окна. Стемнело рано. Тепло и уют создавали ощущение защищенности от непогоды, во власти которой была предзимняя степь, и от неприятностей и непростых проблем, которыми все же богата жизнь.

Я гладила. Ужин был готов. Дима, проработавший в честь субботы лишь полдня, сам вызвался кухарничать. Его коронным блюдом была баранина, тушенная в казане с картофелем, репой, морковью, капустой, помидорами. Она называлась «казан-кебоб». Ничего вкуснее я не ела. В субботу или в выходной, когда мне хотелось вкусно поесть, я подруливала к мужу и начинала скандировать: «Хочу казан-кебоб! Хочу казан-кебоб!» Он, улыбаясь, повязывал фартук, и я предоставляла кухню в его полное распоряжение.

Кирилл поглощал очередной том Конан-Дойля. Петик строил с Димой корабль. Город из кубиков они уже разрушили, отбив его у фашистов, или у белых, или у пиратов. Из духовки вырывался аромат отменной баранины, доведенной до высоких кондиций.

— Готовить на стол! — скомандовала я.

И тут раздался звонок. Я приоткрыла дверь. Сабит Тураевич распахнул ее широко, в узкий проем его крупное тело не протискивалось. С его плаща и меховой шапки густо капало. Он сначала втянул в себя воздух, причмокнул. Выражение лица стало мягкое, умиротворенное. Сказал:

— Кажется, я пришел в самый раз! Что бы вы делали сегодня без меня? Вы бы скучали.

— Как вы правы! — воскликнула я, принимая у гостя плащ и шапку. — Полчаса назад я попросила Диму сходить за вами, а он засмеялся и сказал, что экспромты не нужны, он пригласил вас еще утром. Чувствуете, как пахнет?

— Олечка, этот запах и выгнал меня из норы.

Сабит Тураевич прошел в гостиную. Стул заскрипел под ним. Я показала ему на массивное кресло. Для таких людей, подумала я, нужна мебель поосновательнее. Петик стал рассказывать, как он и папа разрушили фашистский город, а всех фашистов поубивали. Я, применив маленькую хитрость, спровадила его в комнату Кирилла, а потом занесла им ящик с кубиками. И строго наказала играть тихо, уважать покой гостя. Заварила чай. Поставила блюдо с курагой, изюм, вазу с отличными зимними грушами, и цветом и вкусом напоминающими мед. Карликовым грушам в нашем саду шел пятый год, они обильно плодоносили. Спросила Курбанова о самочувствии. Гость вздохнул и сказал, что сердце нуждается в ремонте, и еще кое-что в его организме нуждается в ремонте, да и вообще трудно противиться естественному процессу увядания. Но если смотреть на вещи оптимистически, жить можно и в преклонных годах, под занавес жизнь так же прекрасна и удивительна, как и в молодые годы с их беспредельной ширью желаний и отличными возможностями для их удовлетворения. Оптимизм — лекарство, оптимисты живут дольше. И умирают в одночасье, вдруг, не изнуряя близких медленным угасанием.

— О чем вы говорите! — упрекнула я. — Люди вашего склада, вашей душевной энергии встречают в кругу друзей столетние юбилеи.

— Но не в кругу сверстников! — сказал он.

Бегом — на кухню. Салат из помидоров. Салат из редьки. Селедочка с лучком. Соленые огурцы, капустка. Баклажаны, фаршированные чесноком. Наконец, расписанное дулевскими мастерами фарфоровое блюдо в дымящейся бараниной, обложенной распаренными овощами. Мужчины все это единодушно одобрили и налегли на еду. Мне нравился их аппетит. Они привыкли сворачивать горы и хорошо есть. Они привыкли получать удовольствие и от работы, и от еды, а также научились вкушать и от остальных благ жизни. Начало разговору на темы, далекие от застолья, было положено бодрое, энергичное, и он разгорался, как костер, который развели затем, чтобы согреться, а более насладиться огнем, излучаемым им таинственным, сильным и красивым светом.

Я заварила чай и могла больше не отлучаться на кухню.

— Дима, я отыскал идеальное место для аллеи передовиков труда, — сказал Сабит Тураевич. — Это площадка перед спуском в котлован. Там вагончики стоят в два ряда. Бытовки, прорабские, буфет — там вечно люди.

— Доска почета или аллея передовиков? — спросил Дмитрий Павлович.

— Нужно и то, и другое. Наши постоянные победители в социалистическом соревновании перейдут с Доски почета на аллею передовиков. Так сказать, будут повышены в ранге и лучше поданы. Пригласим фотографа, средства у нас есть.

— Художника, — поправил мой муж. — И притом хорошего. Аллея передовиков нужна, но не на пыльном перекрестке, не под солнцем и дождем, где портрет придет в негодность через полгода, а в вестибюле Дворца культуры.

— «Знает, чего хочет», — подумала я. И поправила его:

— В вестибюлях не бывает аллей.

— Пусть я ошибся в названии, но суть, считаю, вы схватили. Для Дворца культуры я бы заказал несколько полотен. Панорама первой насосной. И чтобы непременно было передано напряжение, порыв строителей. Панорама Чиройлиера. Групповой портрет лучшей бригады. Если нам посчастливится найти мастера, эти полотна будут жить десятилетия.

— Позволь, сначала надо заиметь свой Дворец культуры.

— Введем к концу будущего года. Самое время пригласить художника. Пусть поживет здесь, оглядится, с людьми нашими сойдется.

— Сейчас рисуют как-то… непонятно, — сказал Сабит Тураевич. — Световые пятна вместо четких линий. Мазня, а в ней свой тайный смысл: доискивайся! А если я не в состоянии?

— Точное копирование действительности — это для фотографов и репортеров. И то многие из них пользуются приемами импрессионистов, усиливают одно, затушевывают другое. Внушают свою точку зрения, если, конечно, она у них есть. Считается, что художник должен удивить, заставить быстро идущего человека остановиться и заново осмыслить то, что, в общем, давно ему известно. Вот и нам надо найти художника, умеющего удивлять. Но не зазнавшегося и не манящего себя пупом земли. Лучше — молодого.

— Задача! — сказал Сабит Тураевич. — Здесь я, брат, не силен. А ты когда успел подковаться?

— Когда за ней ухаживал. — Дима обнял меня, и мы вдвоем светло так, лучезарно улыбнулись Сабиту Тураевичу. В унисон улыбнулись. Он зааплодировал.

— Я знаю Юрия Талдыкина, художника с особым видением жизни, — сказала я. — На его полотна можно смотреть часами.

— Ну, видение жизни, при всей его оригинальности, должно оставаться советским, — сказал Курбанов.

— Это подразумевается. Давайте человеку ищущему не будем ставить слишком много предварительных условий, не будем его чрезмерно регламентировать. Иначе нам удастся залучить только ремесленника с его неизменным: «Чего изволите-с?»

— Остра у тебя Ольга Тихоновна, — сказал Дмитрию Сабит Тураевич.

— Сабит Тураевич, вы никогда не делились своим мнением вот об этих картинах? — Я подвела гостя к репродукциям Ван Гога. Я вырезала их из купленной в Ялте итальянской книги, вставила в рамки и повесила в гостиной.

Сабит Тураевич стоял перед репродукциями долго, переминался с ноги на ногу. Потом изрек:

— По-моему, про мужа твоего это писано. Спроси ты меня тридцать лет назад, я бы сказал: про меня. Очень сильно. Целый мир как на ладони. И человек, и земля, и отношение человека к земле. Глубокое, философское восприятие жизни.

Я засмеялась; то, как он объяснил эти картины Ван Гога, обрадовало меня.

— Человек у Ван Гога не просто работает, — сказала я. — Он состязается, старается превзойти себя и всех, хотя соперников рядом не видно. Перед ним цель, и он стремится быстрее достигнуть ее и опередить других. У меня к вам, руководителям большого трудового коллектива, вопрос есть. Дети всегда спешат выяснить, кто из них сильнее, и сильные открыто верховодят в своих детских компаниях. У взрослых это стремление притупляют обстоятельства, оно не столь откровенное, непосредственное. Но состязательность, выявление сильнейшего присущи человеческой натуре, в любом возрасте. В беге побеждает быстрейший, в борьбе — сильнейший. Это аксиома. Как вы используете элемент состязательности, изначальное стремление человека достичь высоты в любимом деле при организации социалистического соревнования?