Хозяйки зажигают лампы, несут на стол холодные кушанья. В гуле песни не слышно, о чем они перекликаются. Кругом раскрытые рты, разгоряченные лица и единый громогласный рев.
Борода Робинзона мелькает то тут, то там. Теперь он схватил примусную лампу — будто комета летит через двор в сонный сарай. Там тоже поют. Заводит Магде Раудоникене:
Оба — младший и старик —
Григасы секретари.
А Бируте-то, доярка,
Станет сразу секретарка.
Как пойдут потом ребята,
Будут все секретарята.
Но собравшаяся за другим столом молодежь ей не подпевает и, коротко посовещавшись, затягивают свою. Хорошие слова, резвая мелодия. Новая песня. У каждого рот сам раскрывается, хочет подтянуть, да многие слов не знают. Так что разевают рты, подхмыкивая, а несколько стариков, вспомнив молодость, заводят на другом конце сеновала.
Как молод я был, всех девок люби-и-ил,
Да и меня люби-и-или…
…Будут все секретарята.
Тра-ля, тра-ля, ля-ля-ля! —
изо всей мочи вопит хор, не давая Магде спуску.
Но вот молодежь, словно сговорившись, замолчала, встала и запела:
Наших музыкантов мыши задрали,
Наших музыкантов мыши задрали —
Музыканты, малость поважничав, медленно встают из-за стола и идут в свой угол в пустом конце сарая. Пятрас Интеллигент берет в охапку аккордеон, маленький Пауга кладет подбородок на скрипку, Бурба Лодырь садится за барабан.
Гоялис с тяжелым пыхтением (опять переел, чтоб его нелегкая!) залезает в свою трубу как лошадь в хомут.
В избе суматоха: Винце Страздас предлагает выпить за председателя. Все рады, хлопают в ладоши. Но вот встал Арвидас: он-де хочет дополнить.
— Спасибо, за честь. Благодарю. Но должен сказать, что если бы не было колхоза, не было и председателя. Председатель без хорошего коллектива, без людей ничего не значит. Поднимем же бокалы за наш колхоз, за лучших его людей, которые здесь сегодня собрались. — Арвидас выбирается из-за стола, чокается с каждым и, сопровождаемый толпой гостей, идет в сарай.
Музыканты уже настроили было инструменты, но, увидев входящего председателя с рюмкой в руке, вопросительно уставились друг на друга. На том конце сарая еще галдят, но сидящие поближе к двери уже замолкли. Тишина тенью облака скользит по столам все дальше, пока не охватывает весь сарай.
— Чего испугались? — спрашивает Арвидас. Рюмка с расплесканным вином чуть дрожит в его руке. — Я сегодня не председатель, а сват, а вы — гости. Почетные гости. Наш секретарь пригласил на свадьбу своего сына не только родственников да ближайших соседей, а лучших колхозников. Среди них, конечно, есть… Но об этом умолчим. — Арвидас перевел дух. Рука с рюмкой поднимается выше. — Для нас родня каждый, кто трудолюбив, честен, старается для своего колхоза. Налейте-ка себе, дорогие родственники! Сегодня у нас двойной праздник. В такой день, как старые люди говорят, не грех и повеселиться, отложив все дела в сторону. За семейство трудолюбивых! За ваше здоровье, люди Лепгиряй, Майрониса, Кяпаляй, Варненай! Давайте поднимем бокалы и за тех, кто не заслужил чести пировать с нами. В нашем колхозе пока еще любят песенку:
Чтоб было так, чтоб было сяк,
Чтоб все деньки проплыли так,
Чтоб лишь денек работать нам,
Да тоже с водкой пополам!
Пусть с этого дня она будет предана забвению. Давайте жить по новой песне, которую сочинил сын нашего трубача Гоялиса Симас:
Трудиться всем нам подобает.
Труд человека украшает.
Выпьем за труд, товарищи!
Поднимаются чарки, бокалы с вином, стаканы с пивом. Волна шума катится через столы, в ней звон стекла, гомон голосов.
Оркестр играет туш. Бурба Лодырь, морщась, бьет в барабан: ну и загнул сват…
Арвидас идет вокруг столов, чокается с каждым.
— Ладно сказал, председатель. Одна скотина не работает. На то она и скотина.
— Родня, а как же… Ясное дело, родня. Иногда чужие люди лучше ладят, чем близкие соседи.
— Уважил ты нас, председатель, уважил, нечего говорить…
— Толейкис!.. А я-то думал — пить не умеет…
— Такой и должен быть настоящий человек. Когда пьют — пей, когда работают — работай. А у нас-то народ меры не знает…
— Не побрезговал, пришел сказать доброе словцо. Понимает человека…
— Каранаускас вроде будет родня Григасу, а за столом не видно.
— Неважный человек.
— А меня вот пригласили.
— Да уж небольшое удовольствие тем, кто за воротами остался.
— Толейкис… Ого!
— А что ты раньше говорил?
— И по правде… Ежели все бы работали как на себя…
— Сам народ виноват…
— Сюда, сюда, председатель! Присаживайтесь. Куда там со всеми…
— Да у тебя стопка не Полная, председатель…
Звучат возгласы, тянутся к Арвидасу руки с чарками. Кто-то хлопает по плечу, сует стакан пива, тычет в рот закуску. Сват вертится в густеющем людском водовороте, отражая атаку бокалов и рюмок, находя для каждого несколько теплых слов, отвечая рукопожатием на рукопожатие. Над толчеей возвышается Раудоникис. На мгновение его голова исчезает в мельтешащей толпе.
— Ура! — Рев кузнеца оглушил Арвидаса. Сильные руки обхватили его сзади, оторвали от земли. Председатель взлетает, как вязанка льна, над головами и, придерживаемый лесом рук, плывет вместе с гудящим людским потоком в глубь сарая.
— Сюда сажайте!
— К нам председателя!
— К бабам, к бабам!
Арвидас смеется, как ребенок от щекотки, слабо защищается. Впервые в Лепгиряй направлено на него столько взглядов, столько рук поддерживает его.
— Свата украли! — летят голоса через двор.
У Лапинаса за столом не так тесно, как предполагалось. Обещал прийти Вингела — нет. Собирался Кашетас с гармонью — обманул. Наприглашал соседей — тоже не явились. Так что за столом привычное общество: Римши, Страздене, Шилейка и Прунце. Бывший батрак, спекулянтка, спившийся бригадир и придурок… Плакать хочется только от вида таких гостей. Лапинас охотно посадил бы на их место Толейкиса, Мартинаса, председателя апилинки Дауйотаса, но какая от этого в ы г о д а? А за милую душу еще никто за этим столом не сиживал.
— Когда собаку нельзя добром улестить, Викторас, надо дубьем защищаться, — бормочет он вполголоса, наклонившись над ухом Шилейки. — Сам погляди, в кого он тебя превратил. Был ты бригадиром. Уважали, любили. Погнал тебя в шею. А почему? Думаешь, из-за того магарыча? Враки! Хотел Григасова Тадаса, своего человека, поставить. Обидел, ох обидел он тебя, Викторас, у чужого слезы текут, когда такое видишь. — А в мыслях перечисляет собственные обиды: «Бируте, родную дочь, против отца настроил. Рассорил с соседями из-за этой злосчастной Пеструхи. Наложил на Году минимум. И на мельнице ты больше не хозяин, и дома нет твоей воли. Второй коровы нет, сотки на волоске висят. А мука… Больше не свистнешь мешочек, как бывало. Каждый мешок взвешивают после помола. Пылинки не возьмешь против установленного процента на отходы…» — Не будет тебе, Викторас, житья при Толейкисе, ох не будет. Каждый тебе за это спасибо скажет…
Шилейка сидит, локтями навалился на стол. Одобрительно кивает. Самогон распалил воображение. Каждое слово Лапинаса падает как капля дегтя в горнило. Огонь вздымается вихрями, растекается, воспламеняя душу злобой. Но где-то еще остался нетронутый уголок: в нем свернулся клубком страх.
