— Я не хотел тебя обидеть. Так уж получилось, мы ведь слишком мало друг друга знаем. Нам надо сойтись поближе, Мартинас. Заходи ко мне вечерком. Поболтаем, в шахматы сыграем. Жаль, что ты не охотник — в воскресенье сходили бы в Сукмядис. Зато можем съездить в Эжяренай на подледный лов. Увидишь, как интересно проведем день. Договорились?

Мартинас передернул плечами и, ничего не ответив, вышел из кабинета.

С рассветом на болото Каменных Ворот пришли трое: двое — с пустыми руками, третий же — с сумкой от немецкого противогаза, набитой тяжелыми громыхающими предметами. Мертвая пустошь, обросшая жиденьким пухом кустарников и усеянная исполинскими болячками валунов, мучительно попискивала под ногами пришельцев. За одним из камней, спрятавшись от ветра, сидел заяц. Он видел, как старший из пришельцев вытряс сумку, люди взяли по нескольку продолговатых предметов, еще что-то и, коротко посовещавшись, разошлись кто куда. Вскоре в холодном утреннем воздухе загромыхали кувалды. Звуки катились по застывшей снежной пустыне, распугивая зверьков и птиц. А добрым часом позже, когда приоткрылось заалевшее веко небес и сквозь дымчатую полоску ресниц на горизонте мигнул краешек солнца, там, где стучали кувалды, в небо взмыли три столба дыма. Взрыв потряс землю. Заяц подскочил от страха и помчался в глубь пустоши, кувыркаясь через заснеженные кочки и обомшелые спины валунов. Вслед за ним крупной дробью неслись стайки куропаток.

Трое на пустоши полежали, прижавшись к снегу, пока не смолкло буханье падающих осколков. Потом, перекликаясь, снова сошлись в кучку и, осмотрев взорванные камни, разошлись кто куда. По каменистому болоту, залитому лучами восходящего солнца, вновь покатились тяжелые удары кувалд, которым вторили выкрики, доносящиеся с другого края.

Там мужики всех четырех бригад грузили камни. Трудились, сняв полушубки и ватники, потому что работа была не из легких. Первым делом надо было выдрать камни из мерзлой земли, отдолбив ее кирками и, разумеется, счистив снег. То и дело выяснялось, что камень сидит куда глубже, чем предполагали, и приходилось бросать начатую работу.

Каждые полчаса, иногда чаще, ползут по снежной целине тяжело груженные сани. Самая крепкая лошадь мылом изойдет, пока вытащит груз на едва разъезженный проселок, а по нему — на большак. У мельницы снова надо сворачивать в поле, потому что коровник, для фундамента которого везут эти камни, будут строить на бывшей земле Лапинаса.

На месте будущей стройки народу меньше — по два грузчика от каждой бригады, — но гам не слабее, чем на пустоши. Особенно в передышку, когда нечего выгружать. Мужики, сойдясь в кучу, курят, чешут языки. Пятрас Интеллигент не упускает случая пройтись насчет политики. Теперь его конек — Алжир и берлинский вопрос, в последнее время в газетах много пишут на эти темы. Но иностранные дела мало кого волнуют, поэтому, слово за словом, разговор сворачивает в ином направлении. Кто-то говорит, что упразднят МТС, иной опять же слышал, что власти будут деньги менять. А что люди говорят, то и сбудется. «А как же, а как же, — издевается Пятрас Интеллигент, мстя за неуважение к его политическим познаниям. — Так вам война и сбылась. Двенадцать лет мололи языками одно и то же — с первого, с пятнадцатого числа, с первого, с пятнадцатого — и нате, дождались: грохает на Каменных Воротах, аж земля дрожит…»

Лапинас зашипел как загорающаяся спичка — камень-то в его огород. Сопляк… Кому-кому, а ему-то не пристало плевать в колодец, из которого пьет. Сам, наверно, больше всего ждет американцев: посылки-то оттуда получает…

Пятрас смеется. Зло, нервно, сдерживая бешенство. Чтоб они подавились этими посылками! Одно издевательство, больше ничего. Скажем, перед рождеством получил посылку. Две банки консервов, колбаса, кусок окорока, полуботинки. Все заплесневело, протухло. Написал, чтоб такого не слали — будто кто с голоду подыхает? — все равно пришла посылка, на сей раз уже из одних продуктов. Дурни! Думают, что мы тут кору с деревьев обгрызаем будто бобры, только писать про это запрещено, так что наши слова надо понимать наоборот. Америка, золотая страна… Там хорошо, где нас нет, а попадешь туда, только и можешь похвастаться что заплесневелой колбасой и полуботинками…

Лапинас краснеет и бледнеет — не было бы больнее, если бы родную мать оскорблял. Выродок! Кацап, ишь, ему вкуснее пахнет. А что у него есть? Атомная бомба? Брехня — американцы изобрели. Кацап только хвастает, что она у него есть. Брешет, дураков стращает. Никакой атомной бомбы у него нет. Никакой! Не может сделать. Вся его смекалка — в ватнике. Ватник-то он уж точно изобрел. И легкий, и теплый, и удобный, и главное — швов много: есть где вшей плодить…

Большинство мужиков — в ватниках, так что слова Лапинаса их не на шутку задели, а Бурба Лодырь Сметона, который вместе с мельником выгружал камни от лепгиряйской бригады, всерьез обиделся: не имея выходного костюма, он даже в воскресенье не снимал ватника и при каждом удобном случае всем втолковывал, что нет одежды удобней и красивей. Поэтому, не стесняясь в выражениях, он так вцепился в глотку своему напарнику, что любо слушать. Ишь ты, что за гонор — ватник ему плох, чтоб его в барабан! Граф в залатанном тулупе. Сними-ка, покажи, что у тебя там под заплатками. Может, золотой шерсти овчинка, что так дрожишь за свою шубенку. Снимай, чего боишься? Не отморозишь, Морте хватит…

Лапинас извивается как пойманный пескарь. И он за словом в карман не полезет, но нет возможности, потому что на подмогу Бурбе бросились другие мужики, и теперь их уже не переговоришь.

— Мотеюс, где веселей работа — с Римшене под одеяльцем или камушки катать?

— Поставь пол-литра, вымолим у бога ветер.

— Да мельница-то уже вертится…

— Правда, Мотеюс! Беги муку сеять.

Кто-то вспомнил Пеструху (эх, этой коровой теперь любой сопляк в глаза тычет), другой разглагольствует, что знает жениха в самый раз для Годы, который согласен взять бесприданницу и до того добр, что будет поить тестя птичьим молоком и кормить жареными голубями. Налетают слова как свора псов, повисают со всех сторон, наземь валят. И не пытайся защищаться, благодетель.

Лапинас сжался будто еж, выставил иголки — пускай брешут, собаки, пока не надоест. На лице кривая, даже равнодушная усмешка, но внутри каждая жилка пляшет от ярости. Взорвался бы, на полкилометра вокруг все бы разнесло. Да-а, дожил, дождался — никакого уважения к крепкому хозяину…

— Смышленые, до чего смышленые. Один палец показал, и другие туда же. Наверно, вы из тех, которые родом из обезьян, — шипел он, как брошенная в снег головешка, отступая прочь; рядышком уже стояли только что пригнанные сани, и, хочешь не хочешь, надо было браться за камни. Однако, проходя мимо лошади (а была это Буланка Бурбы), не выдержал, не излив избыток гнева. Одной рукой наклонил лошадиную морду, другой вытащил изо рта потухшую трубку и выколотил пепел о лоб Буланки.

— Не трожь! — кинулся Бурба. — Моя лошадь! Своим клячам лоб расшибай!

— Я не о лоб, я о звездочку, о пятиконечную, — хихикнул Лапинас. На душе полегчало; он взял рычаг, и оба мужика, злобно косясь друг на друга, засуетились около саней. — Это тебе не в барабан бить, Лодырь. Зазеваешься, благодетель, бухнет камень — и бороденки-то нет.

— Ишь ты. Как бы не так! Пока со своим концом будешь возиться, я свой-то отпущу, и тебе камень язык отшибет. Что будешь делать? Борода завсегда отрастет, а языки, я слышал, чего-то не отрастают. Придется свиной пришить.

Приехали сразу двое саней, а вскоре еще одни. Приумолкли разговоры, смех. Слышны были только отдельные выкрики («Вали!», «Придерживай!», «Еще нажми!», «Раз, два, три, гоп!») вперемежку с руганью, без которой в деревне не обходится ни одна работа потяжелей. Обомшелые камни, тысячи лет пролежавшие на одном боку, неохотно ползли по ломам из саней и с глухим уханьем валились к своим собратьям, с которыми они никогда в жизни не встретились бы, если б не человек.