Подошел молочник Рамонас, расфуфыренный красавчик, сердцеед, галантно поклонился Годе, и оба тут же исчезли в вихре пар. Мартинас сидел, скованный непонятной силой. Потом встал и, расталкивая в стороны танцующие пары, пошел к Годе с Рамонасом, которые, будто нарочно, кружились в другом конце зала. Нет, слишком дорого он заплатил за нее, чтоб без борьбы уступить другому.

Они пошли по деревне. А вслед им неслись приглушенные выкрики, топот ног, отдаляющиеся звуки музыки.

Деревья стояли на часах у спящих глубоким сном домов, стучали от холода обледенелыми сучьями и мрачно глядели на полуночное небо, по которому влажный ветер оттепели волок набитые снежным пухом грязные перины туч.

— Не надо, Мартинас, не старайся. Трезвый ты бы не нашел нежных слов. В твоей голове все еще хмель бродит. А то бы не вздумал вернуть вчерашний день.

— Да, сегодня я здорово накачался. Но, кажется, я ничего не натворил? Хотел, правда, заехать этому красавчику молочнику в харю — слишком уж он к тебе лез, — но все обошлось. Он остался при своей Страздене, а я провожаю свою Году домой.

— Ты еще не протрезвел, Мартинас.

— Нет, Года. Я трезв, как только что крещенный младенец. Конечно, в голове бродит хмель, но не от водки. — Он поймал в темноте ее прохладную вялую руку и нерешительно пожал. — Вот странно, я иду рядом с тобой, держу твою руку. Завтра про нас будет говорить вся деревня, а мне наплевать. Мне даже жалко, что сейчас ночь и никто не видит, как Мартинас Вилимас, избранник богов, идет под ручку с классовым врагом…

— Осторожней. Тебе еще есть что терять, Мартинас, — насмешливо ответила она. — Почему ты смеешься?

— Я вспомнил сказку. Про умного дурака. Однажды этот дурак увидел красивую девушку и влюбился. «Если б я на ней женился, я бы стал самым счастливым человеком на свете, — подумал он. — Тем более что и я вроде ей нравлюсь. Но перед таким ответственным шагом надо хорошенько подумать». И дурак стал думать. Но сколько он ни думал, ничего путного придумать не мог, потому что дурак он и есть дурак. «Я пью и ем за одним столом с богами, — наконец решил он. — В моих руках судьба смертных. А эта девушка — прокаженная. Я не имею права прикоснуться к ней, потому что этого не хотят мои боги. Я должен склониться перед их волей и отказаться от своего счастья». Решив так, дурак запретил себе даже думать про эту девушку. Он только слюни пускал, глядя издали, как его избранница веселится с другими, и мучался…

— Этот дурак, кроме прочего, был еще порядочным трусом.

— Да… — Мартинас потер ладонью шею. — Такой уж он был… Но это еще не самое худшее. Хуже всего, что на самом-то деле богов не было. Их придумал сам дурак.

— Это была не любовь, — сказала Года. — Кто любит по-настоящему, не признает никаких богов, никаких законов, кроме одного — закона любви.

— Может, оно и так… Скорее всего, так… — Мартинас тяжело дышал. — Я ведь на самом деле тебя любил и люблю, Года.

— Ну, что ж — замечательно, — равнодушно ответила Года. — Жаль только, ты не сказал этого несколько лет назад. Я бы целую ночь не могла заснуть от счастья.

— Почему ты думаешь, что я один виноват? Не уйди твой брат к бандитам, все могло быть иначе, — сказал Мартинас, сам не веря своим словам.

Она ничего не ответила. Ее ладонь безжизненно лежала в его руке. Ветер со злобным завыванием летел через деревню. Изредка раздавался глухой рокот барабана.

— Давай забудем прошлое, Года. Начнем жизнь сызнова, будто и не было ничего.

— Не забудь, что за это время в моей шкатулке набралась целая куча любовных писем. И не от одного.

— Ну и что же, Года! — Он с надеждой взглянул на нее. — Я ведь на тебя за это не сержусь, никогда этим не буду попрекать. Я тебя прощаю!

Она грубо выдернула руку.

— Благодарю. Ты слишком добр для меня.

— Нет, не это… Я хотел сказать, оба мы должны простить друг друга… То есть все забыть, как я говорил… — Он снова поймал ее руку и судорожно стиснул. — Ну как, Года?

— Я уже дома, — тихо сказала она. — Спокойной ночи, Мартинас.

— Спокойной ночи… — прошептал Мартинас, опуская голову.

Внезапно он ощутил на щеке прикосновение прохладных губ. Вытянул руки, но поймал только темноту. Потом вытащил платок и прижал его к щеке. Но это был не платок, а тряпичная безголовая кукла. Мартинас повертел ее в руке, грустно улыбнулся и швырнул через плечо в канаву.

Деревня уже просыпалась, лениво потягивалась, хлопала дверями, скрипела обледеневшими журавлями и, еще хмельная, измотанная вчерашним буйством, сонно таращилась на улицу, по которой проехал ранний путник.

У двора Григасов он остановился; здесь его поджидал Антанас Григас, посасывая длинный крушиновый мундштук.

— Думал, проспишь… Мартинаса нет? — удивился он.

— Нет. — Толейкис подвинулся на край сиденья, высвободив место для Григаса.

— Куда поедем?

— Сам не знаю. Хочу поглядеть, как люди живут. Сворачивай, куда хочешь.

Григас взял у Арвидаса вожжи.

— Сын говорил, на танцах видел. — У Григаса все не выходил из головы Мартинас. — Бесится, что с председателей поперли.

«И он против меня… — хмуро подумал Арвидас. — Даже заместитель, коммунист… Чего тогда хотеть от других?» Он вспомнил вчерашнюю встречу с лепгиряйскими мужиками у магазина, и на душе стало еще тяжелей.

— Не пойму я Юренаса, — нарушил тишину Григас. — Все эти годы головой ручался за Мартинаса, а на отчетном ударил по нему как гром посередь зимы. Всех оглушил, чтоб его туда…

Арвидас криво усмехнулся.

— Своим умом он никогда не ударит. Да и теперь, если бы не постановление Центрального Комитета, Вилимас бы сидел на своем месте.

— А вот и Лапинас, мельник, — Григас ткнул кнутовищем в один из дворов. — Может, заедем, стаканчик самогона дернем для согреву?

— Гонит?

— Всю деревню зачумил, бестия. Ничего с ним поделать нельзя.

— Сворачивай.

Они въехали во двор. Не успели вылезть из саней, как навстречу будто из-под земли вырос Лапинас с фонарем в руке.

— О, какие дорогие гости спозаранку! — Он схватил лошадь под уздцы и, не спросясь, стал привязывать к изгороди. — Сам председатель с секретарем изволили нас посетить, сам…

— Как живешь, Лапинас? — спросил Григас.

— Живу. Надо жить, пока ноги носят, Антанас, надо. — Исподлобья зыркнул на Толейкиса и, встретив его пронизывающий взгляд, на мгновение растерялся. — Стало быть, просим в избу, просим…

— Слыхал я, дочка у тебя красавица? — вмешался Арвидас. — Зайдем, Григас, полюбуемся, что ли?

— Какую бог дал, такую и вырастил, — ответил Лапинас, входя вслед за ними в дом. — Неженка, здоровьем похвастаться не может, вот мать и разрешает спать до завтрака.

— Наплясалась вчера до упаду, чтоб ее туда, — шепнул Григас Арвидасу.

В одном из окон возникло увядшее женское лицо. Лапинас подмигнул, и женщина мгновенно исчезла. В сенях Арвидас заметил мешок с мукой.

— Солод?

— Нет… На хлеб.

— Посвети-ка.

Лапинас поднял фонарь; рука едва заметно дрожала.

— Грубо мелешь, Лапинас. — Арвидас взял горсть и понюхал. — Заплесневела мука. Вряд ли будешь есть такой хлеб.

— А откуда лучше взять? Откуда? — Лапинас нагнулся и прикурил от фонаря. — Отборную рожь с молотилки прямым ходом государству уволокли, часть на семена, часть колхоз про запас взял, а на трудодни остались проросшие сгребки.

Арвидас вопросительно взглянул на Григаса.

— Правду говорит, — подтвердил тот. — Было такое указание Юренаса.

— Я Мартинаса и не виню. Боже упаси! Хороший был председатель. — Лапинас подскочил и отворил дверь избы. — И Юренас, наверно, знает, что делает. Знает…

— А где сейчас эти запасы ржи?