В перерыве Года подошла к Мартинасу. Он стоял у буфета в очереди, хоть нельзя было разобрать, где эта очередь: тесное помещение запрудили зрители и еще втискивались новые, лезли друг на друга, вытянув шею к никуда не спешащей особе в белом халате, которая хладнокровно двигалась за прилавком.
— Что будешь покупать? — спросила Года.
— Может, Кляме удастся взять без очереди, — уклончиво ответил Мартинас.
— Если речь идет о бутылке, то Истребок ее из пекла достанет, — рассмеялась Года. — Как представление?
— Интересно, — сдержанно ответил Мартинас.
— Мы получили хорошие места.
— Да, Толейкис постарался. Только те, кто остался дома, не очень довольны. Ведь за билеты плачено из колхозной кассы.
Года взяла Мартинаса за руку.
— Пойдем отсюда, пока нас не задавили.
Он привстал на цыпочки и посмотрел поверх голов. Кляме плыл через толпу, провожаемый раздраженными криками.
— Дорогу, дорогу, ядрена палка! — сипло покрикивал он, держа над головой две бутылки вина. — Свекольный квасок идет!
— Выпьем? — спросил Мартинас.
— Нет. Думаю, ты составишь мне компанию и тоже не будешь пить? Пошли из этого кабака, Мартинас.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Что случилось, Года?
Она, улыбаясь, покачала головой. Вдруг он все понял.
— Пошли… — сказал он; в горле у него пересохло.
— Свекольный квасок! Свекольный квасок идет!
— Ты на меня не сердишься? — тихо спросила она, когда они выбрались в фойе.
— Нет. Истребок один справится.
— Я не о том.
— Ах, Года! — Он смотрел в ее глаза, но там уже не было тайн, обмана. Года смотрела на него, как тогда, перед ливнем, когда они копнили сено.
Мимо, разговаривая с двумя незнакомцами, прошел Арвидас. Он кивнул головой и сдержанно улыбнулся.
Года прижалась к Мартинасу и крепко стиснула его локоть.
После спектакля они подождали, пока не разойдутся зрители. Потом взяли пальто и направились к машине.
Во дворе шумели разогреваемые двигатели. Шоферы ходили вокруг машин и скликали своих. Гомон, крики, визг девок. Кто-то затянул песню, и один из грузовиков, поблескивая в темноте огоньками сигарет, двинулся со двора.
Они нашли свою машину. Все уже были в сборе.
— Поехали! — скомандовал Кляме. — Садись, Года, ко мне — лучше дорогу буду видеть.
— Подождите! Председателя нет! — закричали наперебой несколько голосов.
— Не волнуйтесь, — отрезал Кляме. — Председатель пешком придет.
— Не перебрал ли ты, часом, свекольного кваску? — рассмеялся Мартинас.
— Садись, изменник, к Годе и не болтай. Во где ваш председатель! — Истребок показал на «газик», который медленно выползал из двора. Из открытой задней дверцы махал Арвидас. — Вардянис увозит. Обратно в «Молодую гвардию». Будьте счастливы и довольны, ядрена палка.
— Ох, Кляме, — сказала Года. — Еще выйдет боком тебе питье. Попадешь в аварию…
— Не бойся, пташечка. Я вроде шины: пока полный, не утону.
Они забрались в кабину. Мартинас обнял Году за талию. Она положила ему голову на плечо и зажмурилась. Мимо летели придорожные деревья, избы, телеграфные столбы, сцепившиеся с проводами. Машина ревела, словно зверь, форсируя ямы, ее подбрасывало, заносило. Казалось, вырвет она руль из железных лап Кляме и скатится под откос. Но Годе было все равно. Она знала: теперь-то с ней ничего худого не случится. Мир снова стал милым, как родной дом, добрым, полным верных людей. Она прижималась к Мартинасу, всем существом впитывая теплоту его тела, улыбалась белесой ночи и мысленно подпевала звенящей в кузове песне.
V
В первых числах апреля неожиданно потеплело. Нагрянувший южный ветер скопом сгонял с полей снег. Грязная вода потоками клокотала в набухших канавах, заполняла каждую ямину на дороге. Акмяне выступила из берегов местами на добрых полкилометра, а на месте Каменных Ворот простиралось озеро с несметным множеством крохотных островков, над которыми истерично вопили полчища чибисов.
Весна, весна…
Деревня увязла в грязи, но была по-весеннему добрая, помолодевшая после зимнего заточения. Веселей хлопали двери домов, бодрее мычал скот в хлевах, учуяв запах пробивающейся травки, сильней дымили печные трубы, будоража дымом голубое, звенящее птичьим гомоном небо. Женщины в ветхих, севших от стирки платьях без рукавов — раскрасневшиеся и свежие — мыли окна, выбивали развешанную на изгородях одежду. Мужчины же, проходя мимо, окликали их, оглядывали, а иной, увидев девушку покрасивее, даже останавливался и глазел будто на витрину такими глазами, что красавица заливалась румянцем и спешила спрятать голые колени под коротеньким платьем.
Весна, весна…
Через деревню, как и раньше, каждый день пролетали из Сукмядиса по нескольку машин с бревнами — весенняя распутица еще не вошла в леса. Шоферы сидели за рулем гордые, с букетами фиалок на ветровых стеклах, и со снисходительным презрением глядели на тащившихся по обочине земных жуков — крестьян. В деревне они нарочно прибавляли газу, а иной умудрялся проехать так, что грязь со свистом била из-под колес, штукатуря не только изгороди, но и стены домов.
В сенях он пообчистил голиком грязные сапоги и вошел в комнату. Густое облако пара окутало его. Поначалу он ничего не видел, кроме белесого пятна на месте окна; приторная вонь кипящего белья ударила в горло, и он закашлялся, как слишком глубоко затянувшийся курильщик.
— Шут знает что… — пробормотал он, вытирая ладонью взмокшее лицо.
— Ты, Арвидас?! Обедать? Господи! И не думала, что так рано явишься, — у плиты замелькала тень, забулькала вода, звякнули круги. — Белье кипячу. Будь добр, помоги вылить чан.
— Давай сюда!
— Что ты делаешь! Вдвоем понесем, вдвоем!
— Было тут чего. Отойди! — Он поднял чан за ушки и, натужно сопя, вывалился в дверь.
Когда он вернулся, пар уже осел. Ева носилась по кухне, подоткнув платье выше колен. Она была босиком; ноги запачканы, голые до плеч руки — красные и распаренные.
— Дверь! Дверь на крючок! Ребенок во двор выбежит.
Арвидас запер дверь на крючок и, подойдя к мальчику, который плескался в луже на полу, взял его на руки.
В комнате был чудовищный беспорядок. На полу наслежено, постель скомкана, на столе куча грязной посуды.
— Может, помочь? — спросил Арвидас, вытирая платком чумазое личико сына.
— Принеси, если не лень, ведра два воды. Свиньи еще не кормлены. Только запри дверь снаружи. Ребенок…
— Ребенку нужно побольше чистого воздуха, — сказал Арвидас, вернувшись с водой. — Погляди, на кого он похож. Бледнющий, серьезный. Так ли должен выглядеть пятилетний ребенок? Пусти его подраться с деревенскими детьми.
— В грязь! Чтоб утонул! — ужаснулась Ева. — Лучше иди сюда, если уж так добр, — картошку для свиней растолчешь, пока горячая.
Парильный чан был полнехонек. Картошка сыпалась через край, Арвидас ловил ее — горячую, потрескавшуюся — и швырял обратно. На душе стало тяжело. Как будто он перед кем-то провинился, кого-то обманул, опозорился перед кем-то. Это отвратительное чувство возникало всякий раз, когда он приходил домой и видел свою жену, завертевшуюся в колесе нескончаемых работ. В его голове зрело резкое решение, но он все еще не был уверен, что оно сможет распутать непростой вопрос.
— Ева, — сказал он, не поднимая глаз от чана. — Надо что-то делать… У тебя нет ни минуты свободного времени. Так не долго окончательно потерять человеческий облик.
— За те две недели, что занимаюсь телятами, я ни одной газеты не прочитала, — с издевкой откликнулась она.
— А кто в этом виноват? — поморщился Арвидас. — Я, кажется, не гнал тебя в телятник?
— Будто я жалуюсь!
— Не лги. Я вижу, сколько тебе от этого радости. Но я благодарен, очень благодарен, Ева, что ты тогда меня поняла.
Она слабо улыбнулась.
— Я-то тебя поняла.
— И я тебя понимаю, Ева. Тебе тяжело… Ты, может быть, тогда погорячилась… Может быть, ты хотела… Мы попытаемся найти другую… — сказал Арвидас, стыдясь собственной неискренности.
