Сват в первый раз не на шутку растерялся. Все смеются. Но ничего не поделаешь — надо выпить.
Каждый берет со столика свою бутылку — у кого домашнее яблочное вино, у кого водка, у кого ликер — и пьет за здоровье новобрачных. Вслед за стопкой путешествует тарелка с сыром.
Машины и кузов грузовика опустели — все столпились на большаке у загородки… Одни музыканты остаются на своих местах, но и туда забирается стаканчик.
Помидор, пунцовый как райское яблочко, катается в галдящей толпе с кувшином пива. Кто-то затянул было песню. Визжат от щекотки девки, кричат дети, варненайский Кашетас дергает гармонь, недовольный, зачем обещал Лапинасу прийти. Такую свадьбу пропустить!
В суматохе никто не заметил, как кто-то снял жердь, отставил в сторону столик. Путь свободен!
— Поехали!
— Ладно уж, пускаем. Но молодые должны обещать, что их дети, когда вырастут, не убегут из колхоза в город.
— Обещаете? — спрашивает Арвидас.
Бируте и Тадас, смущенно улыбаясь, кивают.
Люди расступаются. Машины медленно раздвигают кричащую толпу. Последний обмен остротами. Из окон машин в обе стороны машут руки, сыплются конфеты.
— Будьте здоровы, люди добрые! — кричит Арвидас. — В ваш колхоз мы привозим богатую невесту и такого же жениха. Их приданое — трудолюбивые руки, чистая душа, чуткая совесть, светлый ум. Они приносят вам согласие, благосостояние и счастье. Будьте счастливы, друзья!
Пока свадьба добирается до хутора Григаса, приходится преодолеть еще несколько преград. Но толпа у них меньше, встречного угощения нет. Из машин выходят только сват с дружками. Раздают оставшиеся подарки, последние бутылки, и свадебный поезд беспрепятственно сворачивает домой.
Старики Григасы выходят во двор с хлебом-солью встречать молодых.
Первым к Лапинасу явился Прунце Француз. У загородки он урвал стопку, так что теперь кривляется и, страшно перевирая, напевает мелодию свадебной песни.
— Сметоне колодец вычистил? — спрашивает Лапинас.
— Вычиштил, вычиштил, — отвечает Прунце и без приглашения шмякается на лавку. Глаза нетерпеливо шныряют по пустому столу.
— Бурба угостил?
— Не-е! Не-е! — Дурак трясет всклокоченной головой. Уши алеют сквозь спутанные космы как петушиные гребни. — Пурпы нет. Пурпа пьет фарафан. На сватьпе выпил. За сторофье молотых. Мартинас тал…
— Дурак ты, Прунце, ох дурак, — после короткой паузы говорит Лапинас.
— Я? — Прунце не верит своим ушам. Впервые он слышит такое оскорбление из уст своего благодетеля. — Я, госфотин Лафина?..
— Ты, ты, Прунце, — Лапинас исподтишка наблюдает за полоумным. Так смотрит человек, когда он готов на все. — Глупый как сапог. Осел над ослами. Дурака дурее тебя во всем районе не найти.
— Я турак… осел! — Полоумный вскочил, будто его ошпарили. На лице у него обида и злоба. — Я — сапох, госфотин Лафина? Я?
— Ты, Прунце, ты. — Лапинас на всякий случай отодвигается. — Форменный полоумный, царь дураков. Тебя надо запереть в сумасшедший дом…
Прунце тяжело дышит, опустив голову будто разъяренный бык. Белки глаз налились кровью, волосатые ноздри раздуваются, на губах пена, толстые пальцы вцепились в столешницу, кажется, вот-вот сломают ее, как вафлю.
Лапинас понимает: самое время спрятать красную тряпку. Еще один неосторожный взмах — и рога взбесившегося зверя вонзятся не туда, куда их нацеливают.
— Успокойся, Прунце, садись, — ласково говорит Лапинас, уже опасаясь, не переборщил ли. — Люблю я тебя. А что малость обидел, так уж прости: должен был сказать, что Толейкис о тебе говорит.
Прунце смотрит на благодетеля с недоверием, потом с тяжелым сопением садится на лавку. Мрачный и угрожающий.
— Толейхис?
— Кто же еще, Прунце, кто? Толейкис сердится на всех, кто в колхозе не работает, а на тебя так больше всего. Говорит, надо этого дурака увезти в Пажайслис, запереть в сумасшедший дом…
— Я… меня… увезти… Как там в морту, путет увезти!
— Что ты дашь? Ничего ты не дашь, Прунце. Бросят тебя связанного в грузовик и упрут в сумасшедший дом. А там тебе такого лекарства зададут, что сразу ноги протянешь… Плохо твое дело, Прунце, ох плохо.
Слабоумный какое-то время сидит, потеряв дар речи. Перепуганный и растерянный. Но тут же он снова вспыхивает. Вскакивает, мечется по комнате, колотит себя могучим кулаком в грудь, сипит:
— Упью! Нож, тупина! По голове! Не увезет!
— Увезет, Прунце, ох увезет. Толейкис слов на ветер не бросает. Умрет, но свое сделает…
— Умрет, умрет! — воет дурак. — Нож, тупина! Умрет!
Вошла Морта накрывать на стол.
— Это еще что за разговоры? — зло бросает она. — Зачем его дразнишь?
— Мужской разговор, Мортяле, мужской. Не тебе его понять, — Лапинас прячет ухмылку в усы, приятельски хлопает слабоумного по плечу. — Выпьем, Прунце?
— Выпьем, госфотин Лафина, выпьем…
— Ты мой первый гость, Прунце. А Толейкис…
— Не увезет! Нож, тупина по голове! Не увезет…
Залаяла собака.
— Страздене идет. Будет тебе пара, Прунце. Не хватает Кашетаса с гармонью — могли бы и сплясать. Спляшем, Мортяле?
— У тебя все ветер в голове.
— Дадим жару, лапонька, ох дадим. У Григаса земля задрожит.
— Добрый день. Здорово. Уже празднуете?
— Здравствуй, Страздене. Пожалуйста в красный угол. Ну и принарядилась! Туфли новые, шелка как паутина бабьим летом — солнышко просвечивает… А запахи-то, запахи… Грех, не баба. Подшурши поближе, давай прижмемся, развеселишь стариковское сердце.
— Спасибо, Мотеюс, спасибо, дорогуша. Слыхала, твоя захворала. Говорю, надо проведать…
— Захворала, а как же. Лежит. Что поделаешь, такова божья воля. Кто родился, тому хворать и умирать. Из праха вышли, прахом станем, да уж… Садись, Страздене, будешь гостьей, одним посещением хворых не спасешься. Почему Бенюса не привела?
— Сяду, раз уж так просишь, Мотеюс, приму милость, дорогуша. — Страздене подходит к столу, вызывающе подрагивая округлыми ягодицами, приподнимает платье, садится. Вроде хочет спрятать слишком обнажившиеся колени, но на деле еще круче задирает юбку. — На что он нам, этот молочный начальник, на кой черт, Мотеюс, дорогой? Может, сырники в него макать будем?
— Неужто прошла любовь, Страздене?
— На свадьбу попер. Свежего бабья захотелось. А мое какое дело… Такие молокососы кишмя кишат, как вши в рубашке у нищего. — Страздене беззаботно смеется, но не может скрыть досаду.
VI
Обед у молодых в самом разгаре.
Тадас и Бируте сидят в углу под большим узорчатым рушником. По одну сторону — сват, по другую — сваха, дальше парами дружки с подружками. Тесная изба битком набита гостями, негде яблоку упасть. Столы уставлены яствами и питиями — клочка скатерти не видно. Бренчат тарелки, поднимаются рюмки, звенит смех, летают хлесткие фразы, сопровождаемые громогласным хохотом. Пар стоит над мисками с гусями, вареной свежей и копченой свининой, тушеной капустой, колбасами и другой заманчивой снедью. В носу щемит от духа приправ. Белеют, желтеют баночки с хреном и горчицей, краснеют тарелки с горячим свекольником. Богатый стол, нет слов. Не зря Григене пригласила на помощь хозяйку из города. Но это еще не все, что видно на столе. Вешвильская хозяйка покажет свое искусство, когда после горячих пойдут холодные закуски — рубленое, рулеты, фаршированные яйца, селедка — маринованная, рубленая, жареная, с постным маслом и без масла, со сметаной и без сметаны, — когда подадут торты и появятся всяческие печенья, пряники, пирожки с салом, творогом, испещренные леденцовым сахаром рулеты да пирожные в виде боровиков или ежей — тогда-то вы увидите, на что способна бывшая экономка настоятеля.
В сенном сарае тоже негде повернуться. За двумя рядами столов сидят тесно, плечо к плечу, комар носу не просунет. Другой конец сарая пока пустует, но здесь отведено место для танцев. В углу свалены инструменты. Музыканты вместе с гостями набивают зобы, пополняют запасы хорошего настроения.
