Винце отвык от того, чтоб о нем заботились. В его душе все еще жил лагерь, где человечность меряли иной меркой. Он заморгал, будто солнце его ослепило, и кинулся к руке Арвидаса.

— Что делаешь! Стыдись! — Арвидас зло оттолкнул его за плечо. — Я не ксендз. Колхоз благодари.

— Ну, Винце, — сказал Гайгалас, — теперь Надя в твоих руках.

Арвидас пнул ногой клок мха, окинул глазами развалюху. У угла избы лежала куча торфа.

— Сам накопал?

— А кто накопает? Святые?

— Из Каменных Ворот?

— Откуда еще? В том конце торф жирный как масло.

— Молодец, — вроде похвалил, вроде подивился Арвидас.

— Приходится быть молодцом. Одним тростником да мхом не обойдешься, гадюка.

— Вроде бы бригадир, а мхом трусишь. Все у вас в Майронисе такие чудаки?

— У кого денег больше, тот солому покупает. Но большинство живет на этой шерстке Каменных Ворот, — с горькой насмешкой ответил Гайгалас. — Кое-кто еще торф сушит.

— Почему же не воруете?

— Никак не подступимся, черт возьми! Вся солома в деревне сложена. Далеко. На себе не много притащишь, да и несподручно, гадина.

— Выходит, только поэтому?.. — Арвидас прищурился, словно старался раскроить взглядом Клямаса и посмотреть, что творится в его душе.

— А как же! — прорвало Гайгаласа. — Где правда? Кто раньше был бедняк, у того нет таких сараев, как у Лапинаса, порази его гром, тот не живет в усадьбах сосланных, где сложена колхозная солома. Все по уши в навозе барахтаемся, за трудодни-то соломинки в зубах поковыряться не получишь, гадюка.

— Господь бог всех бы одарил, будь он богатый, — усмехнулся Григас.

— И не разбогатеет, пока будет такой порядок, чтоб его дьявол вверх тормашками перевернул! Кто не ворует, должен за каждую соломинку платить, а у кого колхозное добро под боком, растащат больше, холеры, чем вы бы за трудодни дали.

Арвидас минуту помолчал, что-то напряженно прикидывая.

— Навозу у них до потолка, у гадюк маринованных, — клокотал Гайгалас. — Валят на свои сотки телега к телеге, овощи в почве гниют от такого жиру, а земля нашей бригады пять лет как навозу не видывала.

— У Шилейки за сеновалом во какая куча навозу навалена! — вставил Винце. — Половину деревенских огородов унавозить можно.

— Как золото каждый год копит, ужак, — Гайгалас скрипнул зубами. — Наслушается у Лапинаса «Голоса Америки». А там все обещают, что не завтра, так послезавтра землемеры придут, колхозы разделят. Чем же тогда Шилейка свои двенадцать гектаров утучнит?

— Сколько твоя бригада в среднем получала зерна в первый год коллективизации? — неожиданно спросил Арвидас.

— Раньше был другой бригадир. Я тут только пятый год копаюсь, зато знаю, сколько намолачивали кулаки, когда еще колхоза не было. В худой год снимали по пятнадцать — восемнадцать центнеров с гектара, а мы в хороший еле-еле десять-одиннадцать выжимаем.

— Урожайность упала больше чем на треть, — мрачно сказал Арвидас.

— Без навоза на нашей земле хорошего урожая не жди, — поддакнул Григас.

Арвидас поднял со снега клочок мха.

— Главное — надо скота побольше держать. Без скотоводства колхоз не будет обеспечен навозом. Но как поднять скотоводство, если урожайность низка? Вот мы и угодили в заколдованный круг: земля не дает потому, что мы ей не даем, а мы не можем дать, потому что от нее не получаем…

— Да и кукуруза чудес не делает, — продолжал Гайгалас. — Столько про нее уже набрехали, что от одной этой брехни коровы бы должны больше молока давать.

— Даже кукуруза без навоза не растет, — ответил Арвидас. Он с трудом скрыл за улыбкой свое волнение: наконец-то приходилось проверить то, о чем думал еще на отчетном. — Корова-то у тебя только одна? — добавил он, нервно раздирая прядки мха.

— Ну и что? Вторую ведь никто не прибавит?

— Я спрашиваю потому, чтоб ты знал, сколько навоза заберет у тебя колхоз.

— На кой черт мне этот навоз? — закричал Гайгалас, забыв, что обещал Винце Страздасу уступить хлев со всем его содержимым. — Забирай хоть весь!

Винце, в страшном смущении, подтолкнул Гайгаласа.

— Я не шучу, Гайгалас, — сказал Арвидас, внимательно глядя на бригадира. — У тебя одна корова, и колхоз возьмет у тебя десять телег навоза. Не много будет?

Гайгалас остыл, будто горшок, снятый с огня.

— Над навозом я больше не хозяин. Договаривайтесь вот с Винце.

— Зато осенью получишь соломы за трудодни. — Арвидас вопросительно глядел на Винце.

Тот потупился.

— Какой у меня навоз… Мох один. У других-то получше…

— Возьмем и где получше. У кого одна корова, с того десять, а кто держал по две, с тех заберем и по двадцать телег.

— Вот как? — Глаза Гайгаласа злорадно засверкали. — Выходит, и Шилейка свою кучу отдаст?

— А как ты думаешь? Неужто съест? — Арвидас тихо рассмеялся.

— Выходит, всех под одну гребенку? — допытывался Гайгалас, не веря своим ушам.

— Колхозу навоз нужен.

— К чертям! Винце! — Гайгалас дружелюбно покосился на Арвидаса. — Валяй в деревню! Порадуешь лепгиряйских умников. Пускай поплюют на ладони. Страда идет! — Он проглотил слюну и прохрипел из глубины груди: — Ошпарим ужаков. Будут знать, что добрая мать всех детей одинаково любит!

Под вечер заявилась неожиданная гостья — Миле Страздене. Была она в рыжем полушубке с выпушкой, в сапожках, на голове — серый шерстяной платок, наверное отрезанный от того же куска, что и платье, сшитое по последней моде и прикрывавшее большую часть голенищ. С Толейкене она была знакома и раньше, хоть и не дружила, так что без церемоний кинулась к ней и, пока та спохватилась, расцеловала в обе щеки.

— Господи, как я счастлива, как счастлива, — трещала она, шныряя крохотными глазками по комнате, будто стараясь запомнить на всю жизнь каждую мелочь. — Госпожа Толейкене будет у нас жить, сама госпожа Толейкене!..

— Так уж вышло… — промолвила Ева, ошарашенная наплывом дружелюбия гостьи. — Садитесь где придется. Просим…

— Вы знаете, что тут было, пока Галинисы жили? Хлев, свинарник! Всюду мусор — ни пройти, ни проехать. На километр овечьим пометом несет. Б-р-р… — Ее передернуло, чуть не стошнило от отвращения, и она с еще большим пылом принялась поливать грязью людей: — Платил им большие деньги, а они его кормили тухлым червивым окороком. Ах, сударыня! Я просто поверить не могу, что тут вообще когда-то жили Галинисы!

Бывшее жилье Галинисов на самом деле нельзя было узнать. В углу большой комнаты, где прежде стоял единственный приличный предмет обстановки — посудный шкаф работы Римши, красовался новый дубовый сервант. Колченогий столик сменился круглым раздвижным столом, а между сервантом и фанерованным платяным шкафом с зеркалом на створке высился до самого потолка красавец фикус. Сквозь сетчатые занавески ручной работы виднелись свежевымытые подоконники, которые Галинисы по деревенскому обычаю загромождали цветочными горшками. Теперь горшков не было, и помещение от этого стало светлее, просторнее, и казалось, будто ты попал к людям, приготовившимся к большому празднику.

У входа в соседнюю комнату стояла детская кроватка, рядом — двуспальная кровать, застланная узорчатым народным покрывалом, смахивающим на ткани Римшене. В открытую дверь виднелась вторая комната, обставленная мебелью такого же кофейного цвета — письменный стол, несколько гнутых стульев, застекленные книжные полки.

— Как в сказке, впрямь как в сказке. Или вы чудеса творите, дорогуша, или мне снится! Тут же все провоняло до последнего бревна в стене, до того провоняло, что легче за день новый дом построить, чем выгнать дух свиного хлева.

— Галинисы бедно жили… Малые дети… — начала было Ева, но Страздене и не думала останавливаться на полдороге.

— Все знают ваше доброе сердце, дорогуша. А я-то, бедняжка, не могу удержаться, правду не выложить, хоть сказано в священном писании: не судите, да не судимы будете.

Покончив в общих чертах с Галинисами, она сочла своим долгом ознакомить Еву с остальными жителями Лепгиряй. А когда и деревню от околицы высекла острым своим язычком, выкапывая в каждой семье какую-нибудь мерзость и нигде не находя ничего хорошего, то с ходу перебросилась на хутора, где первым делом сровняла с землей Гайгаласов и бывшего своего мужа Винце, который-де и прирожденный вор, и каторжник, и по своей дурости разбил ей жизнь. Она даже позабыла, что, если бы не ее уговоры воровать, муж и по сей день бы не знал, что такое тюрьма.