Мужики раскачивались в такт; сцепившись друг с другом, захмелев, неслись они на невидимых крыльях песни в манящие дали, в бескрайние вольные просторы. А Мартинас сидел, подперев руками голову, раскачивался в такт, подпевал без слов:

А Гайгалас, уже вырвавшись из цепи, попятился и, всячески вихляясь, то приседая, то подпрыгивая, махал руками, дирижировал и ревел так, что глаза на лоб лезли, а на висках вздулись жилы.

Клямас аж задохнулся, хватив душного воздуха. Песня оборвалась, а мужчины, как сговорившись, разом потянулись к стаканам.

— Пейте! Веселитесь! — взревел Гайгалас, чуть отдышавшись. — Винце, дружок ты мой… И ты, братец… Может, последний раз… может, последний… — Он тряхнул головой, отгоняя дурную мысль. Глаза замутились, еле заметная дрожь пробежала по лицу, избороздив лоб морщинами. — Может, последний… может… может… — бормотал он, опрокинув стакан до дна. На душе снова было погано, снова поднималась ненависть, толкала на бунт. — Песню, мужики! Песню! — Трахнул кулаком по прилавку — даже бутылки подскочили — и, задрав голову, тряся густыми черными космами, затянул старинную прощальную песню, которую на ходу переделывал, перевирая не только слова, но и мелодию:

— …уж ско-о-оро!.. — подхватили Винце Страздас с Истребком.

— … В чужом краю скита-а-ясь!.. — горланил Истребок, заглушая Винце, а Гайгалас даже посинел от натуги и метал взглядом молнии на сидевших у стены.

— …Турнули, как скоти-ину!.. — затянули все трое конец песни с протяжкой.

— Гайгалас с ума сходит, — шепнул Помидор, подтолкнув Мартинаса. — Давай допьем, брат, и пошли отсюда.

Мартинас слабо качнул головой. Все — и прилавок, и перекошенные лица певцов — растворилось в густом тумане. Только грустная песня жаловалась, рыдала, будила тоску. Он вспомнил, что сегодня в школе танцы. Потер ладонью лоб, словно стирая видение, но перед глазами стояла Года. Мартинас машинально выпил подсунутый Помидором стакан и с трудом встал.

В школе только что кончилось представление, и музыканты для согреву так грянули «польку с рожками», что внизу, в раздевалке, замигала лампочка, а второй этаж, где танцевали, ходуном заходил от гомона, уханья, рева труб, которым вторила скрипка и глухие удары барабана. У Мартинаса в глазах зарябило от разноцветья одежд, которые пестрели, переливались в зале наподобие огромной клумбы, взъерошенной ветром. Черный костюм догонял коричневый, коричневый — серый, серый соперничал с полосатым и клетчатым; шелк платьев высокомерно шуршал, чванясь перед ситцем, а тот кичился своим цветастым рисунком; шерстяные же, растеряв свою скромность, ошалело неслись по кругу и так раздувались, что чуть не лопались от самодовольства, так высоко вздымались, что даже исподние кружева мелькали… А в этой живой пестроте, по этой пляшущей цветущей пажити, словно бабочки, словно полосатые пчелки, носились девушки в национальных костюмах, вытканных Римшене, с которыми не могла сравниться красотой ни одна фабричная ткань.

Зал гудел от музыки, вскриков, топанья; танцевали-то не одна, не две, а десятка три пар. Это ведь была «полька с рожками», общая полька, литовская полька — вот и громыхали все, высекая каблуками искры. Словно буря налетела на поле, густо уставленное суслонами, и разметала снопы попарно; и те неслись теперь кругом, подхваченные удалым вихрем, и казалось — нет силы, которая бы могла их остановить. Но вот еще оглушительней заухал барабан, завыли разом трубы, заглушая скрипку, и — словно бичом щелкнули — парни отскочили от девок, грохнули что есть мочи ногами об пол и, притопывая, скача, словно козлы какие-то, перед девушками, угрожали им, бодали их взглядами, которые только вдвоем могли отгадать. И, отгадав, будто одурев, охваченные страстью, бросались очертя голову друг другу в объятья, снова неслись, — снова догоняла пара пару, еще бешеней притопывая, звонче ухая, — и вновь расходились. Заведующий молочным пунктом Бенюс Рамонас, бабий любимец, то расставался с Миле Страздене, то хватал ее снова, как дьявол душонку; женщина она была в самом соку, пригожая, еще не надоевшая и прижималась к его груди, таяла от счастья, благодаря всех святых за то, что Винце угодил в лагерь, а то вряд ли свела бы ее судьба с этим красавцем шалопутом, который не на шутку вскружил ей голову.

Расходились молодые, недоросли, пожилые, расходились и снова кидались в объятья, буйствовали, веселились, забыв в ату минуту все свои заботы. Шестнадцатилетняя сирота Настуте Крумините, колхозная почтальонша, забыла, что где-то далеко в ссылке живут ее родители — ведь с ней танцевал Симас Гоялис, ее тайная любовь, от одной мысли о котором у нее екало сердце. А Симас хоть и ловил взглядом Году, но не завидовал ее партнерам; поглядывал просто так, желая поважничать перед ней. В этот вечер он чувствовал свое превосходство, потому что во время представления ему сильней всего хлопали, а когда он читал свои стихи, половина зала помирала со смеху!.. Бируте казалось, что она счастливее всех на свете, она позабыла и свары с матерью и воровство отца. Металась в объятиях Тадаса Григаса, цвела краснее мака и так кружилась, что тугие рыжие косы разлетались, взметались языками пламени над головой. А была она высокая, Тадас же еще на пол-ладони выше; оба как на подбор — стройные, молодые, красивые — потому и привлекали к себе взгляды девушек.

— Меняем пары! — гаркнул Рамонас. — Парни выбирают! — Он отскочил от Миле и хлопнул в ладоши над ухом Годы, которая танцевала с зоотехником Юозасом Палюнасом. А Юозас, не долго думая, хлопнул другой, партнер этой — третьей. Так меняли парни девушек, выбирая самых милых, а Мартинас стоял, прислонившись к косяку, и все больше пьянел от всеобщего веселья.

Мимо проплыла Года. Она танцевала уже с другим; все парни соперничали из-за нее, вот и хлопали наперегонки, а она переходила из рук в руки. Описала круг и снова вынырнула неподалеку от двери, где привалился к косяку Мартинас. Глянула на него сверкающими глазами, оттолкнула от себя партнера и крикнула звонким, грудным голосом:

— Права девушкам! Меняем парней! — Откинула красивую голову, сплела на затылке руки, одна завертелась волчком, так бешено, что узор национального костюма слился в сплошную полосу, а юбка надулась парусом, обнажив выше колен стройные ноги, и они, шаловливо притопывая, поднесли ее к Мартинасу. На шаг от него остановилась, игриво присела, а Мартинас, который этого только и ждал, протянул ей руку, другою же сгреб за талию, и оба, дружно притопнув, опрометью кинулись в вихрь веселья.

Кто скажет, сколько кругов они пронеслись! Оба ведь были заправские танцоры, а проворней Годы во всей округе не знали. Летела она легче перышка, маняще улыбалась Мартинасу, бросала на него взгляды, которые то привлекали, то отпугивали бездонной глубиной, то по-девичьи стыдливо убегали, то незлобиво грозились, приглашая начинать эту восхитительную игру сначала.