— А ты, братец? — тихо спросил Андрюс. В щелке рта желтеет кривой клык. Острый… — Что вы с Навикасом понаделали? Не на центнер, не на два — на сто тонн люден ограбили, а еще требуешь, чтоб мы колхозное добро уважали?

Мартинас побледнел, трясущимися руками зажигает сигарету, жадно затягивается. Будто приговоренный к смерти, получивший последнюю затяжку.

— Да уж… Человек взял зернышко — вор! Под суд его! А тут фьють — целую горсть на ветер, и не виноват.

— Где там вина! Еще других уговаривает… Как ксендз: журит прихожан, зачем блудят, а сам с хозяйкой наяривает.

— Смех смехом, а на самом деле… Зачем человеку общее добро стеречь, коли сам хозяин не стережет?

— Что председатель! Есть баре повыше его.

— Так-то оно, братики. Сеешь и не знаешь, пожнешь ли. Думаешь, вроде будет так, да, тебя не спросившись, делают иначе. Прахом весь твой труд пускают, да еще хотят, чтоб ты был сознательный, понятливый. Чтоб не воровал, не пьянствовал… Но как, братцы, как? Рот сам разевается при виде такой несправедливости. Не хозяева мы!

— А так кличут.

— Издевательство!

Несутся голоса, один другого злее. От двери. От прилавка. Из-под стены. Магазин гудит, как разворошенное осиное гнездо. Даже торговля прекратилась. Те, сидящие на доске, молчат, как мыши в норке. Андрюс уже жалеет, что завел брата в минное поле. Но ничего не поделаешь: камень катится с горки, подталкивая другие. Эти, с бутылками в руках, вроде приутихли. Зато другие (которые без дела в магазин не ходят) горланят, потому что чувствуют себя больше всех обиженными.

— До войны было у меня двенадцать гектаров, — вставил свое слово Йокубас Пауга, уловив минуту. А так как все его считали за серьезного, разумного человека (Пауга — ого! Таких поискать надо…), то магазин замолк, будто прирезали всех. — На землице кормились мы четверо, и еще оставалось кое-что на продажу. Лен, пшеница, сахарная свекла. Каждый год я доставлял по пять тонн молока в молочный пункт, а для «Майстаса» откармливал две свиньи на бекон. Хуже кушали, одевались, меньше спали, чем теперь. Но я не про спанье — про землю. Без земли крестьянин ничего не значит. Ты, Вилимас, угробил сто двадцать гектаров земли. Десять моих бывших участков…

— Двадцать свиней!

— Пятьдесят тонн молока…

— А лен?

— Пшеница?

— Сахарная свекла?

Пауга остановил рукой кричащих.

— Хлеб для сорока ртов с лишком, — многозначительно заключил он и, сунув под мышку покупку, вышел из магазина, сопровождаемый поднявшимся галдежом.

— Не кричите, мужики, — вмешался Андрюс. — Может, кукуруза еще вырастет?

— Несеяная? — женский голос. Кто-то из хуторянок.

— Посеем, брат! Мы — католики. Верим в воскресение из мертвых.

— Ясно, вырастет. Выглядит вроде ничего. В этом году может быть кукуруза.

— Так чего плачешь?

— Я не о кукурузе, я по распаханной ржи.

— Пар — не посевы. Кукуруза, которую посеяли до дождей на земле, что была под картошку, тоже может уродиться.

— Все равно Мартинаса надо разложить на лавке.

— Мартинас, председатель! Слыхал, сколько Пауга насчитал? Выдержит твой карман, чтоб людям такой убыток покрыть?

— Юренас поможет.

— Пауга переборщил. Нам так много не надо. Выставь по пол-литра на рыло, — и хватит.

— Правда, Мартинас. Не будь свиньей.

Смех. Все на смех пустили. Неладный, обманчивый смех, под ним кроются злость и горечь. Пивные бутылки поднимаются к губам. Свиное хрюканье. «Эй там! Кто просил лимонаду?» Снова все идет как ни в чем не бывало. Будто и нет Мартинаса в магазине. Словно он здесь какой-то случайный прохожий, только не председатель, никоим образом не председатель. Раньше ведь никогда так не бывало. Может, только в первые годы работы председателем. Но тогда люди хоть не издевались над ним. Уйти! Поскорей уйти из магазина! Мысль торопит, а мышцы не слушаются. Он стоит прислонившись спиной к прилавку, прикованный собственным бессилием. Злости больше нет, одно уныние. Прошло несколько минут — пока выкурил сигарету, — а ему показалось, что он стоит столетия, выставленный здесь на посмешище и позорище. Вдруг его словно хлестнули по лицу. Застывшая кровь задвигалась, закипела.

— Ладно, я покрою убытки! Виле! Давай сюда водку! Всю, сколько есть. Налью этим скотам глотки.

— Ты с ума?.. — остолбенела Виле.

— Слыхала?! — Мартинас трахнул обоими кулаками по прилавку. — Всю до единой бутылки!

— Вот это да, ягодка сладкая…

Виле с пыхтением приволокла почти полный ящик с водкой. Среди бутылок несколько с лимонадными этикетками.

— Пятьсот двадцать. Плати!

— Говорил же, неси всю. Заплачу сразу.

— Да нет у меня больше. Куда, куда? Деньги плати!

— Не пропадет за братом, не бойся, — жутко рассмеялся он, схватил ящик в охапку и не спеша, вперевалку двинулся к двери. Во дворе у большака лежала куча камней. Он поднял ящик над головой и, опрокинув, швырнул на эти камни. Звон бьющегося стекла слился с истерическим воплем Виле.

…Во дворе правления Мартинас тяжело сел на лавку. До этого он еще поглядел на стену читальни. Новый номер стенгазеты со стихами Симаса («Рожь-беднягу вырывали. Новость так у нас внедряли». Сопливец! Морду набить…). Обрывки содранных объявлений («Выращивайте кукурузу!»). Реклама кинофильма. Да, сегодня вечером на гумне Демянтиса крутят кино. Придет Года. Хоть умри, надо встретиться с Годой. Неделя, как видит ее только издали. Он задыхается без нее.

Во двор вошел Гайгалас. Сел рядом, закурил. Прищурившись, смотрит на вершины деревьев за большаком. На солнце, которое, склоняясь к закату, мечется в волнах облаков, то погружаясь, то всплывая на поверхность; а сгорбленная луна, застыв на ясном восточном небосводе, бледная от страха, следит за этим поединком.

— Справка нужна? — спросил Мартинас, не в силах дольше молчать.

— Нет уже. — Гайгалас выплюнул окурок. — А ты бы хотел, чтоб нужна?

— Тебя без пол-литра не поймешь. — Мартинас встал.

— Знаю, хотели бы со мной развязаться, га… — Гайгалас проглотил обрывок ругательства и минуту помолчал, борясь с растущей злобой. — Вам бы только, чтоб голова была спокойна. Нет уж, гадю… Не оставим вас в покое. Не будете царить над дураками. Убирайся сам к чертовой матери, коли тут не нравится, а я — дудки!

— Чего бесишься? Кто тебя гонит? Придирок ищешь! — Мартинас в сердцах плюнул под ноги Гайгаласу и направился за канцелярию к мотоциклу.

— Тебе бы надо зубы пересчитать. Заслужил, ужак маринованный… — Гайгалас вдруг понизил голос и рассмеялся. — Так что, Мартинас, хоть и очень тебе хочется — не выгорит: Гайгалас остается в Лепгиряй. Холощеных баранов вам и так хватает. Мужчины нужны! Наведем порядок, председатель. В будущем году не удастся посевы распахать, хоть сто Навикасов сбежись на помощь.

Мартинас включил зажигание, прыгнул на мотоцикл. В Вешвиле, к Юренасу!

Гайгалас махал руками посреди двора. Губы двигались, но в гуле мотора нельзя было разобрать слов.

Мартинас пролетел мимо Гайгаласа, едва не задев его. На брюки хлестнула струя грязи. Хоть этим-то…

— Уважаемый! Задним умом все крепки. Кто мог знать, что природа так жестоко подшутит? Неприятная случайность, говорить нечего, но что поделаешь?

— Случайность… А почему не ошибка? Почему не следствие ваших заблуждений, товарищ Юренас?

— Мой милый. Я пришел не ругаться, а проведать больного…

— Благодарю. За все время болезни вы очень обо мне заботились, товарищ секретарь. Приятно… Но того, что случилось в Лепгиряй, я забыть не могу. Колхоз уже делал первый шаг — вы отшвырнули назад. Нет, нет! Подождите, товарищ Юренас. Все знаю, хотя друзья, жалея меня, и скрывали правду. Наконец, я уже почти здоров, можем поговорить как люди. Вы жестоко обманули не одного меня, секретарь. А больше всех, мне кажется, Мартинаса…

— Критика! Хорошая вещь критика, но когда в ней нет ни капли самокритики, мы такую критику называем демагогией, уважаемый. Юренас нажал — виноват, Мартинас послушался — виноват, Григас был недостаточно решителен — виноват. А ты, Арвидас Толейкис, не подумал, что дела повернулись бы совсем иначе, если бы ты сам подготовил эти сто двадцать гектаров под кукурузу. Совсем иначе! Успели бы засеять еще перед дождем. Увы… Этого ты не сделал, уважаемый. Не только не сделал, но обсеял смесью и те земли, которые Вилимас с осени намечал под кукурузу. Вот тут, в этом месте, ты бы должен ударить себя в грудь и по совести признаться: виноват! Может, есть еще виноватые, но я, Арвидас Толейкис, виноват больше всех. Наказывайте!