Мартинас поднял голову, хотел что-то ответить, но слова застряли во вдруг пересохшем горле. На глаза навертывались слезы.

— Чего молчишь? Обиделся за правду? — горько спросил Арвидас.

— Нет. Правда твоя хороша, — глуховато ответил Мартинас. — Я и впрямь думал только о себе. Ты не оправдал, но и не осудил меня, Арвидас. Спасибо…

— Вот видишь! — Арвидас рассмеялся и хлопнул рукой по плечу Мартинаса, вкладывая в этот жест все, что нельзя было выразить словами.

Легли они перед рассветом. В открытую дверь Мартинас слышал тяжелые вздохи Гайгалене и сердитое сопенье Клямаса. Гайгалас ворочался с боку на бок, скрипел зубами; от его резких движений трещали половицы. Потом он сел и закурил.

— Не спишь, Клямас? — вполголоса спросил Мартинас.

— Нет. Чужие тряпки бока жгут, черт подери! Нет хуже, как быть кому-то благодарным, гадюка, — отрезал он нарочито грубо, потому что сгорал со стыда при мысли о своей слабости, которая прорвалась, когда Арвидас предложил помощь.

Мартинас тоже закурил.

— Ты меня не стесняешь, Клямас. Завтра починим дверь, чтоб закрывалась…

— Один черт. Лучше давать взаймы, чем брать.

— Беда не смотрит, Клямас…

— То-то и оно. Могла же подождать, пока на торфяник переберусь. На днях там вроде освободится угол. Не дотянула, гадина.

— Этот пожар… — Мартинас минуту колебался, не решаясь. — Как думаешь, он не мог… из мести… С Лапинасом вы… сам понимаешь…

Стало тихо. Мартинас ждал, сердце у него замерло. Казалось, целая вечность прошла. Наконец скрипнули половицы, и раздался издевательский смех.

— Думаешь, Лапинас? Ну нет! Знаю как облупленного этого змеиного выползка. Последний трус, надувало, дерьмо! Любитель чужими руками жар загребать. Спичку подать может, гадюка, но сам не чиркнет.

Мартинас вздохнул с облегчением.

— И я так думаю, Клямас.

Гайгалас фыркнул.

— Чего смеешься? — Мартинас обеспокоенно прислушался.

— Хорош я буду на свадьбе у Бируте, черт подери! Последний пристойный пиджак сгорел.

— Дурак, нашел, с чего смеяться, — откликнулась Гайгалене. — В твоем пиджаке весь аванс был.

— А чего плакать? Ты за меня отплакалась. Эх, хоть бы выпил по случаю получки, гадюка, не так бы жалко было!

— Все будет хорошо, Клямас. Возьмешь у меня костюм, попляшешь на свадьбе как ни в чем не бывало. А теперь давай спать. Спать, спать…

— Черта тут заснешь.

— Спать, спать, Клямас. И ты, Гайгалене. Не тревожьтесь. Все обойдется. Среди людей не пропадете.

Первомайские праздники лепгиряйцы проводят, как всякое воскресенье страдной поры, и выделяются они разве тем, что накануне в читальне сзывают торжественное собрание, а на следующий день оба колхозных грузовика, заполненные по-праздничному разряженными людьми, с транспарантами и флагами мчатся на демонстрацию в Вешвиле. Под грохот оркестра они проезжают мимо трибуны, хором отвечают на приветствие Юренаса, и праздник кончается. Кое-кто удирает, «чтоб согреться». Остальные ругаются, завидуя ловкачам. Молодежь глазеет по сторонам. Всюду музыка, песни, гомон. Плакаты, флаги, портреты. Букеты верб. Белые искусственные розы, голуби мира. Переливающаяся радуга красок и звуков. Остаться бы, влиться в этот беззаботно шумящий поток! Но председатель не спускает глаз. Домой, домой! Скорее обедать. Не успеешь отобедать, появляется бригадир. Под хмельком, но строгонек. В поле, все в поле! За работу! Отпраздновались…

Нынче все знают, что на майские праздники работать не будут. В деревне непривычное настроение. С раннего утра дымит труба избы Григасов. В вишневом садике, у колодца, топится летняя плита. Разгоряченные женщины снуют около горшков, носятся, будто ткацкие челноки, в избу, амбар и обратно. Все с полными руками, перемазанные в масле, в муке. Беспрерывно галдят, командуют друг дружкой, ссорятся и тут же мирятся. В тех избах, где решено идти на свадьбу, тоже страдная пора. Ни одна хозяйка не хочет выставить себя на посмешище. Неужто придешь на такой пир с пустыми руками?

В воздухе струятся жирные запахи жаркого. Квохчут, убегая от ножа, куры. В дверях хлева Гаудутиса обдирают телячью тушку. Гаудутисы все до единого пойдут на свадьбу. Старшая дочь, Рома, приглашена подружкой, а глава семьи, Помидор, — бригадир. Все бригадиры идут на свадьбу. И все правление, и колхозная канцелярия. И доярки, и свинарки. Лучших полеводов тоже пригласили. Полколхоза будет на свадьбе. Придут мужья в одиночку и с женами, с корзинками и без корзинок, но у каждого в кармане непременно будет булькать бутылка. В Лепгиряй так уже исстари заведено.

Только двор Римши не шевелится. Не дымит труба, не пахнет жареным. Будто не своя дочь замуж выходит. Григас дал знать, попытался было столковаться, но Морта показала на дверь. Не дочь, выродок! Так Лапинаса и весь дом перед народом опозорить. Коли сама придет, руки-ноги матери облобызает, перед Мотеюсом извинится — тогда, может, и подумаем.

Бируте и слушать не хочет. Уперлась как коза. Пускай живьем земля проглотит, а кланяться не будет.

Григас рассердился на Римш. Ладно, сыграем свадьбу краденую. Пригласил Робинзона, славного во всей округе пивовара, наварил пива, купил ящик водки. До последней копейки потратился, лишь бы не осрамиться.

Да и поезжане не из простых, мошна у них тугая.

Председатель колхоза — сват.

Заместитель с Годой — первые дружки.

Зоотехник Юозас Палюнас с Гаудутисовой Ромой — вторые дружки.

Симас Гоялис с Настуте Крумините — третьи.

И еще пары три дружек.

А продавщица Виле Вилимайте — сваха. Сама вызвалась. Суть в том, что на подобных пирушках легче всего поймать мужа.

Начинать будут после полудня, когда вернутся с демонстрации. Музыканты уже приглашены. Все свои, из колхоза.

Пятрас Интеллигент — на аккордеоне.

Сын лепгиряйского Пауги — на скрипке.

Габрис, сын председателя апилинки Дауйотаса, придет с флейтой.

Старик Гоялис будет играть на басе, а Лауринас Бурба Лодырь — бить в барабан.

После бракосочетания — обед у молодых, а на следующий день, после того как «повесят» свата, в школьном зале выступление колхозной самодеятельности.

Лапинас таинственно усмехается в усы, пестуя в груди злую мысль: вряд ли повесят, успеют ли… Неисповедимы пути господни, ох неисповедимы…

К двенадцати машины уже вернулись с демонстрации. Снимают транспаранты, портреты. Знамя колхоза ставят на прежнее место в канцелярии. Дети помогают шоферам сорвать последние украшения, выдернуть гвозди. Потом грузовики уезжают, и деревню охватывает праздничное спокойствие. Кажется, все отдыхают перед пиром, собираются с силами. А на самом деле в каждой избе идут молчаливые яростные приготовления. Женщины лишний раз осматривают свои наряды, подбирают к лицу, что-то меняют, утюжат. Мужчины начищают до блеска затоптанные на демонстрации ботинки; подростки, которым велено присмотреть за домом и покормить скотину, мрачные шляются по углам: какая несправедливость! Все идут на свадьбу, а они должны киснуть дома.

Яркое солнце взбирается все выше и выше. Небесная синева сверкает словно глазурь на горшках. Золотой денек!

Внезапно воздух раздирают громогласные звуки музыки. Поначалу вроде робкие, нестройные. На секунду затихают, как бы переводя дыхание, потом ударяют изо всех сил в такт, сотрясая стекла в окнах близлежащих домов, вызывая в каждой избе веселую сутолоку.

— Играют… — Шилейка щерится как овчарка, вроде встает, но, передумав, переворачивается на другой бок.

— Пошли бы вместе, отец. — Горбунья еще не теряет надежды уговорить мужа.

— Иди, иди. Ты с фермы. Свой человек. Тебе полагается. А мне-то чего там? Толейкисовы проповеди слушать? Пускай бригадиры пьют.

— Нехорошо. Соседи ведь. Приглашали.

— Тебя приглашали, вот и иди. — Шилейка вдруг свирепеет. Садится, даже кровать трещит. — Оставь пол-литра — и валяй. У меня есть место где выпить. Слышишь? Катись к черту!