— Да, если это  т е б я  с а м о г о  удовлетворяет, — спокойно ответил Арвидас.

Мартинас вздрогнул. Да, от себя не уйдешь… Вдруг захотелось рассказать все Арвидасу. Он словно вернулся в те дни, когда еще был самим собою, когда ему нечего было скрывать ни от других, ни от себя; спокойствие залило душу. Но это продолжалось лишь мгновение. Глупо… Неужто можно сбросить со спины горб?

— У каждого из нас в душе больше или меньше «того да сего», чего не хочется показывать другим, — продолжал Арвидас, не дождавшись ответа. — Скажем, я помог Раудоникису спрятать ворованные бревна. А разве этим похвастаешься? Таких тайных уголков немало в душе у каждого. Если их не проветривать, они заражают душу гнилью. Надо иметь смелость вытащить все на свет.

— Зачем ты мне это говоришь? — глухо спросил Мартинас, ощущая испытующий взгляд Арвидаса. — Я не интересуюсь закоулками чужой души.

— Для нас, коммунистов, нет слова «чужой». Беда другого — это и наше несчастье.

Мартинас взволнованно вытащил пачку сигарет.

— Не понимаю, чего ты от меня добиваешься!

— Дай закурить.

Мартинас удивленно посмотрел на Арвидаса.

— Дай, дай… Я тоже иногда покуриваю.

Мартинас нерешительно протянул пачку, чиркнул спичкой и, прикрыв ее ладонями от ветра, протянул Арвидасу. Тот наклонился; прядка волос упала со лба, коснувшись кисти Мартинаса, и он внезапно почувствовал облегчение. Пока Арвидас прикурил, потухло несколько спичек, а затянувшись, он подавился дымом и долго кашлял, в промежутках смеясь и вытирая слезы.

— Эти для тебя крепкие, — Мартинас тоже рассмеялся.

Однажды, вскоре после того, как мальчик Толейкисов свалился в жижесборник, Арвидас пригласил Мартинаса к себе. За бутылкой водки они просидели весь вечер. Арвидас, хоть и меньше пил, быстро оживился. Они говорили обо всем — о политике, о людях колхоза, о семейной жизни. Даже Году помянули. Арвидас одобрял выбор Мартинаса, советовал побыстрее жениться, говорил, что такие женщины, как Года, только в семейной жизни могут найти себя и принести счастье другому. В тот вечер они стали ближе друг другу. Но все равно Мартинас говорил недомолвками, его искренность была чисто показной, и, как это ни странно, глядя на захмелевшего Арвидаса, он ощущал свое превосходство. Такое же чувство возникло у него и сейчас при виде жалких усилий неумелого курильщика.

— И правда крепкие, — Арвидас отшвырнул сигарету. — Не выйдет из меня курильщика, Мартинас. Никудышный мужчина тот, кто не курит, не пьет, к девкам не ходит.

Оба деланно рассмеялись. Немного прошли молча. Арвидас задумчиво смотрел на лежавшую перед ними деревню, залитую матовым лунным светом, но Мартинасу казалось, что Толейкис глядит только на него, думает только о нем и насквозь видит все его, Мартинаса, мысли.

«Не надо было на Лапинаса налетать. Что я знаю? Неужто у человека не может быть дела выйти на собственные задворки?»

— Арвидас…

Арвидас будто того только и ждал, выжидающе уставился на Мартинаса.

— Да?..

— Ничего… Я хотел… То есть мне пришло в голову, что люди… не все могут быть вроде тебя. Сильные, смелые… без пятен, без выкрутасов… — сбивчиво заговорил Мартинас совсем не о том, о чем решился было сказать. — Я завидую тебе, Арвидас…

Тот разочарованно прикусил губу.

— Знаю. Ты уже как-то говорил. Жаль, что тебе нечего прибавить.

— Могу прибавить, раз так хочешь, — отрезал Мартинас, справившись с собой. Его охватила бессильная злоба. — Хоть ты и ненамного моложе меня, нам трудно понять друг друга. Теперь доволен?

— Мы бы поняли, думай мы меньше о себе. Не надо искать несуществующих виновников, Мартинас. Каждый из нас отдал какую-то дань прошлому. Работал в труднейших условиях, боролся с бандитами, иные даже жизнь положили. Но это никому не дает права думать, что за прошлые услуги можно навсегда купить в обществе удобное место. Когда человек больше не оправдывает…

— К черту! Ты думаешь, мне места председателя жалко? А я рад, что с ним развязался. Мне теперь во сто, нет, в тысячу раз лучше!

— Лучше — может, оно и так. Но неужели ты этим доволен? Неужели не чувствуешь себя обиженным, оттолкнутым, не оцененным по заслугам! Я понимаю тебя, Мартинас. Человек все время верно служил советской власти, работал как умел… Трудно признаться, что в жизни чего-то не понял и отстал от других на полпути.

— Тогда я понимал жизнь так, как  н а д о  было понимать. Так ее понимали миллионы людей. Почему за ошибки нескольких людей должен расплачиваться весь народ? И при чем тут, в конце концов, я? Смешно… Как будто я мог быть умнее других.

— Зачем умнее? Каждому хватает ума отличить солому от мякины. И ты отличал. Нехорошо, когда человеку показывают белое и говорят «черное», а он повторяет как попугай, хоть и знает, что это неверно. Если бы каждый старался жить своим умом, по совести, насколько позволяли обстоятельства, и от культа было бы куда меньше вреда. Мы верили…

— И я верил! Я искренне верил! Во все! — горячо воскликнул Мартинас. — Как в евангелие! Мне казалось, все, что делается именем советской власти, необходимо, иначе и быть не может. Осенью сорок шестого мы собирали зерно в фонд родины. Газеты пишут, помещают снимки. Крестьяне с энтузиазмом жертвовали… как благодарность за освобождение и тому подобное. А мы по дворам с винтовками. Амбары заперты, люди попрятались. Заходим к Римшам. Детей полна изба… нищета… Из-под кровати клумпы торчат. Истребок хвать за эти клумпы, вытащил Римшу на середку избы. За лацканы схватил, в харю. «Так ты встречаешь советскую власть, саботажник! Веди в амбар. Думаешь, задаром мы тебе землю дали!» Подчистили закрома до дна. И за Римшу и за тех, у кого ничего не нашли. План, ничего не попишешь… И ни малейших угрызений совести. Так надо. Классовая борьба… Потом стали ссылать кулаков. Попали и хорошие люди. Может быть, кое-кому и помочь следовало… Могли… Но враг, а как же… Когда теперь подумаешь о тех временах, плакать хочется. Работали, укрепляли советскую власть, а оказывается, не с той стороны. Былые заслуги! Нет, Арвидас, нет у меня никаких заслуг. В моем прошлом только ошибки, ошибки, одни ошибки. Я не чувствую, что меня оттолкнули, не оценили, как ты сказал. А вот обидели, это правда. Жестоко обидели, Арвидас! Жестоко и несправедливо.

— Да. — Арвидас помолчал. — В нашей стране тысячи людей переживают духовный кризис вроде твоего. И среди них, поверь мне, найдутся такие, на совести которых лежат и преступления.

— А откуда ты знаешь, что на моей… — неожиданно сорвалось у Мартинаса.

Арвидас на мгновение смешался.

— Может быть… Но у нас нет права осуждать этих людей, если они искренне верили в то, что делали. Иное дело разного рода карьеристы. Тебе незачем стыдиться прошлого, Мартинас. Ты честно работал для советской власти. А то, что было много несправедливостей… что ж, когда машина мчится на полной скорости, кого-нибудь да заденет. Наверное, так уж сложились исторические обстоятельства…

— Значит, нет ни виноватых, ни пострадавших? — спросил Мартинас затаив дыхание.

— И да, и нет. Нам объясняют, что ничто не происходит без причины. Причина культа личности — характер и личные свойства Сталина. Историки со временем исследуют это, а философы сделают выводы, обобщения. — Арвидас понизил голос: они входили в деревню. Во многих избах горели лампы, скрипели двери, шли разговоры. Люди, радуясь в душе, что не их постигла беда, взволнованно делились впечатлениями ночи. Вряд ли кто-нибудь из них заснет до утра. — Ты говоришь об обиде, Мартинас, — продолжал Арвидас. — Когда не замечаешь никого, кроме самого себя, мнишь себя каким-то центром мироздания, тогда, даже порезав палец, будешь думать, что нет человека, страдающего сильнее, чем ты. Но ты поставь во главу угла не себя, а народ, партию, взвесь потери страны и взвесь свои, сравни их и увидишь, станет стыдно. Стыдно, Мартинас! Надо не ныть, как ребенок, которого пчела ужалила, а работать. Рюмкой и стонами людскую обиду не поправишь. Трудом, только честным трудом искупишь свою часть общей вины.