Лапинас знает, чего не хватает.

— Выпей, Викторас, выпей. Выпей, Страздене. Все давайте выпьем. А ну к бесу этого Кашетаса с его гармонью.

Выпили. Жуют закуску. Неловкая тишина. Будто издеваясь, доносятся с хутора Григаса нахально веселые звуки музыки. Каждый притворяется, что чем-то занят. Морте показалось, что пирог кончается — побежала за новым, Лукас роется в карманах в поисках сигарет. Страздене глядит в окно на белеющий в сумерках горб дороги — не Кашетас ли идет… Лапинас наполняет рюмки. Один Прунце не лицемерит, он жадно глядит на свою стопку. Снова полна! Щедрый сегодня госфотин Лафина. Но и Прунце не слаб насчет питья. Как-то мужики, сговорившись, влили в него два литра. Подействовало, слов нет. Носился по деревне, завывая как в судный день. А с ног все равно не свалили.

— Чего нос повесил, Прунце? Никак, Толейкиса ждешь? — ухмыльнулся Лапинас.

— Упить, утарить! Нож, тупина по голове! — захрипел дурак. Лавка жалобно трещит под тяжестью его тела.

— Видишь? — Лапинас значительно подмигнул. — Заведен как часы.

— Так-то это так… — Шилейка недоверчиво вертит головой.

— А я тебе двух поросят. На троицу свинья опоросится… Миле, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь. Шевелись, лапонька!

— Будь спокоен, Мотеюс, Миле не переплюнешь. Мой нос за километр чует. Сейчас торты на стол несут.

— Прозеваешь своего Бенюса, шельма, ох прозеваешь…

— Никуда Не денется, поймаю, Мотеюс, прямо в паутину угодит, будто муха, дорогуша…

— Был бы один… — проговорил Шилейка, наконец решившись, и без уговоров выхлестнул рюмку.

— Будет, Викторас, будет. Неужто Мартинас провожать пойдет? Мартинасу есть кого провожать…

— Пойдешь на свадьбу, Страздене? — удивляется Морта.

— Почему бы нет? За стол не сяду, музыкантам сама заплачу. Потанцевать хочу, дорогуша. Молодость…

— Шельма, ох шельма! — Лапинас, корчась от Смеха, грозит Миле пальцем.

Морта растерянно качает головой: что это с Мотеюсом, раз смеется там, где бы должен плакать.

Лукас тоже не понимает, о чем речь, да и не придает этому значения. Его голова занята другим. Потому сидит в тупом опьянении и мысленно разговаривает с собой.

Залаял Медведь. Все зашевелились: может, Кашетаса черт несет? Но вошел не он, а Вингела. Розовый, разомлевший, как спелое яблоко. Пропахший свадебными пирогами. Улыбка до ушей, но глаза невеселые.

— В самое время, Пятрас, в самое, — насмешливо говорит Лапинас. — Мы уже баиньки собирались. Садись, коли пришел.

Улыбка Вингелы гаснет. Меж губ виднеется только узенькая полоска серебра. Не ждал он такой встречи.

— Давай поговорим, как пристало литовцам, ягодка сладкая. Вся канцелярия шла, и мне довелось. Звали. Не виноват…

— Понимаю, Пятрас, понимаю. Коллектив, а как же… Все овцы за бараном бегут. Которая отстает, ту могут волки задрать. Как там наш… сват? Еще держится на ногах или уже нет?

— Навеселе. Не воду пьет. Другой уже давно бы с копыт свалился — так потчуют! Толейкис пить умеет.

— Ага. Умеет, говоришь? А кто же его так потчует? Старик Григас? Садись, Пятрас, садись, чего стоишь.

— Все, ягодка сладкая. Каждый хочет с председателем выпить. Ты бы видел, что творилось, когда Кашетас с компанией пришел…

— Кто? Кто? — вскочил Лапинас.

— Кашетас. Лепгиряйский. Наш музыкант, — объяснил Вингела, довольный, что все слушают уши развесив, а Лапинас корчится за столом как посоленный вьюн. — С ним Каранаускас, двое мужиков из Кяпаляй, варненайские Улдукисы. Принесли с собой водку, свою закуску. Ты, говорят, Григас, осрамил нас перед всем колхозом. Чем мы хуже, говорят, скажем, такого вашего кузнеца Раудоникиса, что его звали, а нас забыли? Плохие работники, говорят? А откуда ты знаешь, может, завтра, говорят, мы хорошо работать будем, ягодка сладкая?

— А Григас что? — выдавил Лапинас, почернев лицом.

— Григас? Чешет в макушке: проблема — выгнать нехорошо, но и посадить негде. Не предвидели, ягодка сладкая. Явился Толейкис и сразу выход нашел: послал двух ребят к Гоялисам, те принесли стол, усадил он непрошеных гостей да и сам к ним подсел. А те растаяли как воск, ягодка сладкая. Ты, говорят, Толейкис, золото — не человек. Ученый, а не задаешься, понимаешь деревенщину. Такому человеку, говорят, не жалко последний кусок хлеба отдать. А Кашетас говорит: «С сего дня твое слово, председатель, для меня — закон». А Толейкис на это: «Раз так, иди играть вместе с колхозными музыкантами». И знаешь что, ягодка сладкая? Кашетас поднялся, не говоря ни слова, и идет к оркестру… А Каранаускас… Я такой, я сякой, говорит. Выпить люблю, но и работаю, коли пользу наблюдаю. Ты у меня, говорит, Толейкис, огород не отберешь. Эти триста трудодней, говорит, я как ягодку проглочу. Приедет на каникулы сын, запрягу в работу. Еще сто сверху выдам, говорит, помяни мое слово. Не другие мой огород, я у других сниму. — Вингела замолчал, оглядел всех, довольный, что его рассказ произвел впечатление.

Лапинас сидит застывший, перекошенный, напряженно вслушиваясь в доносящуюся из темноты музыку, как бы проверяя, точно ли там играет Кашетас. Но посеревшие щеки исподволь наливаются кровью, оцепеневший взгляд оживает, хоть и долго еще не может он сложить губы для первого слова.

— Лезете все в задницу Толейкису. Наверно, сладкая… — наконец залопотал он усталым, полным безнадежной ярости голосом. — Сунуться на свадьбу непрошеными! Свиньи! Как Григас их не выгнал… И ты, Пятрас, туда же. Большое дело, что звали. Если имеешь ясную линию, так за нее и держись. Хочешь на двух стульях сидеть, благодетель. Нет, не выйдет. На Мартинаса насмотрелся. Тот поначалу кружил, кружил, думали, на самую вершину взлетит, а сел… стыдно и сказать где.

— Сел так сел, — заступился Шилейка за двоюродного брата. — А что ему еще делать, коли не он теперь командует?

— Он-то никогда не командовал. Другие им командовали, — со злой издевкой бросил Лапинас.

— Теперь Года командует…

— Ладно, ладно, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь, лапонька…

— Пятрялис, проводи меня до хутора Григаса, будь добр, дорогуша. Хочу потанцевать.

Вингела огляделся. Глаза встретили ничего не выражающий взгляд Лапинаса. Неохотно встал, словно придерживали за полы, и побрел из дома, так и не получив ни капли.

Уже глубокая ночь, а на хуторе Григаса не смолкают песни и музыка. Гости не умещаются в четырех стенах, танцорам уже тесно на одном конце сенного сарая. Пара за парой выкатываются в дверь, летят через двор и, сделав круг, мчатся обратно в сарай, словно мотыльки на ослепительный свет примусной лампы, который бьет из дверей, вырывая из ночного мрака весь двор до избы и вишневого садика. А дальше уже светло от окон избы. Земля дрожит от бешеного топота, уханья, грохота музыки. Кажется, все собрались сюда излить избыток сил.

тянет Пятрас Интеллигент, изо всей мочи растягивая мехи аккордеона.

подпевает Кашетас, устроившись рядком с гармонью.

подхватывает Бурба, без жалости избивая барабан, и сам себе отвечает:

Сметановоз с Габрисом охотно бы подпевали, да у них рот занят. Поэтому изо всей силы дуют в свои инструменты и ногами отбивают такт.

А пары все мчатся и мчатся мимо; подружки с дружками, сват со свахой, жених с невестой, молодые и старики, прошеные и непрошеные. Бешеная полька, фокстрот, полька молодоженов, «суктинис»… Танец идет за танцем, пара за парой. В сарае прохладно, но музыканты уже сбросили пиджаки, красноречиво поглядывают на столы, да, увы, некогда прополоскать пересохшую глотку. Заказы сыплются как из рога изобилия. В шапку Бурбы, положенную на скамеечку рядом, падают рубли, трешки, пятерки, а иной и целую десятку швыряет. Хороший урожай… Неужто оставлять его не сжатым?