Арвидас схватил было Барюнаса за горло, но Григас, вскочив между ними, отвел его руку.

— Такие воры, как ты, и принуждают честных людей лестницу поддерживать! — крикнул он, отпихивая локтем Григаса. — Мы еще поговорим. Лепгиряйцы обиду не забыли, не думай.

— Простите, товарищи… — испуганно пробормотал Быстроходов. — Он пьян, не знает, что говорит…

Барюнас, задохнувшись, упал на стул.

— Ненавижу ханжей, святош! Все лицемеры, воры, дерьмо! Все, — шипел он, навалившись на стол и скрипя зубами.

Шилейка тяжело встал и, шатаясь, шагнул к Арвидасу.

— Председатель… не сердись… помилуй… Черепица… Магарыч… Не наказывай, председатель! — всхлипнул, грохнулся на колени и, прежде чем Арвидас спохватился, поймал его руку и впился склизкими губами.

Юренас по-дружески пожал им руки и пригласил садиться. На широком лице его долго не гасла покровительственная улыбка старшего товарища, но голубые, запавшие глаза не улыбались.

Арвидас сразу заметил перемену в кабинете: старая громоздкая мебель была заменена новой, современной. Всюду преобладали светлые веселые тона. Комната стала просторней, теплее; крупная фигура Юренаса, откинувшаяся на легком стуле за небольшим письменным столом, казалась громоздкой, неповоротливой, несоразмерной с окружающим; невольно мелькнула мысль, что он должен чувствовать здесь себя как человек в одежде с чужого плеча. Арвидас без стеснения отвечал на стандартные вопросы секретаря («Как дела?», «Что нового в колхозе?», «Готовы ли к посевной?») и видел, что после каждого ответа голубые глаза становятся все холодней и мрачней, хоть на лице по-прежнему блуждает снисходительная улыбка старшего товарища.

— Товарищ Толейкис, и ты, Григас. Все это хорошо, что вы делаете для подъема своего колхоза, — сказал он, невпопад прервав Арвидаса. — Ваша инициатива достойна всяческого содействия. Вы не подумайте, что я хочу вас ограничивать или каким-то образом обойти последние указания партии. Отнюдь! Но вы же, товарищи, не различаете инициативу и самоуправство! А самоуправство партия не поощряла и не будет поощрять. Почему вы не придерживаетесь указаний райкома? Наш уполномоченный Навикас жалуется, что в колхозе «Лепгиряй» с ним не считаются.

— Навикас ничего не смыслит в сельском хозяйстве, — вставил Арвидас.

— Ему это и не нужно — он представляет не министерство сельского хозяйства, а политическую линию партии на селе. А вы ее извращаете, уважаемые. Мне сообщили, что вчера «Лепгиряй» доставил на заготпункт четыре дойных коровы. Товарищ Толейкис, и ты, Григас, надеюсь, вы слышали про такую штуку, как директивы партии о подъеме молочного хозяйства, или вам надо лишний раз напомнить?

— Да, вчера мы продали четыре коровы, но они были только дойные, а не молочные, — спокойно сказал Арвидас. — До середины апреля мы намерены сдать всех коров, которые дают мало молока и не приносят пользы колхозу.

— Да вы ведаете, что творите? И в какое время? Партия бросила призыв догнать и перегнать Америку, поощряет развитие животноводства, увеличение производства сельскохозяйственных продуктов, а вы уничтожаете поголовье дойных коров! Толейкис коммунист молодой, горячий, и вообще… понятно. Но твоя голова где, секретарь парторганизации колхоза?

— Простите, товарищ секретарь, — Григас съежился, будто стараясь спрятаться за столом от осуждающего взгляда голубых глаз. — Я всегда выполнял ваши указания, хотя, как теперь видно, не все завитушки были на месте. О многом следовало самим подумать и поступать по совести, да вот все задним умом крепки. Страх, недоверие владели людьми, товарищ секретарь. Одна голова думала за всех, чтоб ее туда. А сейчас — нет. Сейчас партия призывает всех думать. Вот мы и думаем. А что касается плохих коров, то Толейкис дело делает, коли их продает. С мышью в упряжке далеко не уедешь. Лучше держать одну хорошую и получать молока как от двух худых, чем трех худых — это вам каждый колхозник скажет. Кормов пойдет меньше, трудодней за уход меньше, а пользы — больше. Хозяйство на том и держится, что сеет одно зерно, а убирает сам-десят. Надо глядеть, как лучше выходит, товарищ секретарь.

— Оставь свою мудрость при себе. В этом кабинете я сижу восьмой год и знаю, чем могут кончиться ваши авантюры. Ужас! Преступление! Мало того, что уничтожаете поголовье скота, хотите провалить и кормовую базу, а тем самым — животноводство. Им, видите ли, кукуруза не годится! Они засеют лишь треть предписанного планом, а остальное — картофелем, свеклой, смесью…

— Товарищ Юренас, — Арвидас нетерпеливо побарабанил пальцами по столу — он был раздражен, потому что терпеть не мог людей, полномочия которых простираются дальше, чем их ум. — Мы хотим посеять кукурузу на корм скоту, а не для отчетов. Нам корма нужны. Мы должны быть уверены, что осенью снимем не меньше, чем запланировали по весне. Иначе у нас не будет ни бекона, ни молока, ни денег на оплату трудодней. Давайте посмотрим, можно ли в наших условиях уповать на кукурузу как на основную культуру? В первый год она плохо уродилась, в следующем урожай был лучше, но не такой, какого ожидали, а сейчас опять же никто не уверен, не провалит ли кукуруза наши планы. Нет, нельзя строить кормовую базу на одной кукурузе. Да и вообще неправильно ставить все на любую одну культуру. Погода у нас капризная, вот почему мы в три раза уменьшили участки, отведенные под кукурузу, и будем сеять больше смеси и однолетних кормовых трав — они и самым неблагоприятным летом не оставят крестьянина в беде.

— Красота получается! Вы уменьшаете поголовье дойных коров, но выручаете больше молока; вместо кукурузы вы сеете злако-стручковую смесь, и у вас никогда не переводятся корма! Словом, все делаете наоборот, не так, как учит центр, и у вас получается хорошо. Удивительно…

— Центр учит, что надо учитывать условия, товарищ Юренас. Если сверху предложат выращивать апельсины и забудут отметить, что это касается южных районов, неужто и мы кинемся разводить апельсиновые сады?

Юренас откинулся на стуле и с минуту молча глядел на Арвидаса. С укором, со злостью. С удивлением и завистью. У него внутри что-то раскололось пополам, как не раз бывало, когда он сталкивался лицом к лицу с какой-нибудь проблемой. Одна половина его сознания одобряла Арвидаса, вторая же осуждала, протестовала из инстинкта самосохранения.

— Вы весьма остроумны, товарищ Толейкис, — наконец молвил Юренас. Что-то треснувшее внутри снова склеилось в монолитное целое, под сенью которого он всегда чувствовал себя в безопасности, как судно, обогнувшее опасный подводный риф. — Стоит позавидовать вашему остроумию. Но не думайте, что вместе с культом мы похоронили уважение к авторитетам, которые этого заслуживают.

— Авторитеты я уважаю, но не творю из них кумира, не молюсь на них, потому что религия, какой бы она ни была, коммунизма не построит. Я неверующий, товарищ секретарь, и считаю, что нам, коммунистам, не к лицу ждать чуда от богов, а надо доверять массам, народу, его разуму и мудрости, а это далеко еще не делается.

— Посмотрим, сейчас мы посмотрим, до чего доходит эта ваша мудрость, уважаемый. — Юренас открыл лежащую перед ним папку, вынул из нее какую-то бумажку и тыльной стороной ладони пододвинул к Арвидасу. — Будьте любезны ознакомиться, здесь тоже народная мудрость, хоть несколько иного характера, чем вам бы хотелось.

Арвидас пробежал глазами текст, напечатанный на машинке. Внизу было накорякано несколько подписей, среди них — три креста, видно, кто-то, желая застраховаться, прикинулся безграмотным.

— Работа Лапинаса. Полюбуйся. — Арвидас подал жалобу Григасу.

Тот уткнулся в бумагу и, внимательно ее прочитав, сердито швырнул на стол.

— Семь подписей. И ни слова правды! Слышит звон, да не знает, откуда он. Послушайте, товарищ секретарь, я вам расскажу, как там было. Собственными глазами не видел, не хвастаюсь, но все, кто был тогда у Лапинаса, знают, что Римшене сама рассекла себе губу. Врунья несусветная…