— Где-то здесь была лачуга дядюшки Клеопаса, — сказал Арвидас, оглядываясь кругом. — Здесь мы обмывали аттестаты зрелости; я первый раз в жизни напился так, что вспомнить стыдно. Не могу точно сказать, кто придумал эту вылазку. Кажется, этого человека даже нет в живых. Но я на него не зол. Наоборот, я благодарен за прекрасный жизненный урок, которого никогда не забуду.

Григас потянул Арвидаса за рукав и кивнул головой в сторону нового кирпичного дома, огороженного зеленым забором.

— Резиденция Барюнаса. Застекленное крыльцо, черепичная крыша, мансарда. Ничего себе особняк отгрохал на деньги нашего колхоза…

— Да-а-а… У дядюшки Клеопаса наследников хватает, — ответил Арвидас.

Они миновали еще несколько домов, пустырь с почти готовым фундаментом и очутились перед убогой, деревенского типа избенкой. Два крохотных окошка с ситцевыми занавесками равнодушно глядели на прохожих, будто глаза, затянутые бельмом. В тесном дворике, заклиненный между забором и стеной избенки, стоял грузовик. Со стороны улицы входа не было.

— Наша машина… — шепнул Арвидас. Подпрыгнув, он заглянул в кузов. В нос ударил кислый запах жмыха. От него еще шел пар.

Мужчины, протиснувшись мимо грузовика у самого забора, очутились в темном дворе; посередине его величественно возвышалась поленница. Под заборами валялись доски, лежали гравий, кирпич и другие стройматериалы, которые красноречиво свидетельствовали о больших планах владельца маленького домика.

За квадратным столом сидели четверо. Двое из них, увидев в дверях Арвидаса, побледнели, попробовали стать, но только пошевелили пальцами ног, словно желая увериться, не сон ли это, и застыли; третий в это время наливал пиво в стакан и пролил бы мимо, если бы четвертый не подхватил кувшин.

— Толейкис! Братишка! Мой наследник! — закричал четвертый, широко раскрыв объятия. — Сто лет! Антанас! Кого я вижу? И тебя черт соблазнил! Ну, теперь каюк! Теперь-то уж точно вешвильские собаки лопнут.

Арвидас обошел Рокаса Барюнаса, словно столб, и, не пожав протянутой руки, сел рядом с Шилейкой, который ошалело глядел на залитый стол, не в силах собрать разбегающихся мыслей. Господи… как же это теперь? Неужто так и пойдет черепица черту под хвост?.. Уж и вспрыснули и по рукам ударили… А?

Хозяин, плешивый толстяк без шеи, поставил перед Арвидасом пустой стакан. На столе появилась тарелка с окороком.

— Свои собрались. Друзья, знакомые, — говорил он, угодливо улыбаясь. — Слава богу, неплохо с людьми ладим. Любят, уважают, не забывают. Выпейте, уважаемый, мы не делим гостей на прошеных и непрошеных. Всем этого добра хватит. Главное, чтоб были мир и единогласие.

Арвидас отвернулся. Ему стало тошно. Схватить бы кувшин, заехать толстяку в рожу, расквасить этот сладкий, самодовольный торт и уйти. Но что от этого изменится? Ничего. В крайнем случае, его обреют и запрут на несколько суток в такую же тесную низкую камеру, как эта протухшая комнатка. Да и это невозможно — начальник милиции знакомый. Вдруг ему показалось, что он уже однажды здесь был. Грязные стены, оклеенные пожелтевшими газетами, треснувшее зеркало, цветочные горшки на подоконниках, дверной проем, занавешенный невыразимого цвета тряпкой… «За этой загаженной занавеской должны быть кровать, мерзкий коврик с нарисованными лебедями и она…» Краешек занавески был отодвинут. Он заглянул туда, чувствуя растущий стыд, и увидел: за круглым столиком сидела женщина и, держа в зубах шпильки, причесывалась. Не было ни лебедей со змеиными головками на изогнутых шеях, ни кровати, ни бесстыдно нагой коленопреклоненной русалки, которая наклонилась тогда над ним так близко, что он ощущал мускусную теплоту ее груди. Была только женщина, совсем даже не та, и причесывалась.

Кто-то сжал его плечо. Арвидас вздрогнул и медленно повернулся. Рядом стоял старший прораб стройконторы Быстроходов, маленький, иссохший человечек, и, протянув бледную руку, виновато улыбался. Арвидас был мало с ним знаком, но достаточно, чтобы возненавидеть всей душой. Это был человек, который, наверное, сам не мог сказать, где его истинная родина. И мысль о том дорогом каждому клочке земли, на котором родился и вырос, вряд ли заставляла сильнее биться сердце, запорошенное пылью чужих дорог. Когда-то он был неплохим человеком, но претензии его росли, а способностей не хватало, и вот, чтоб схватить кусок пожирнее, он стал выписывать жизни фиктивные счета. Он вспомнил, что в одной из республик у него есть хороший друг. Приехал, попросил помочь с устройством. Как не посодействовать товарищу юных лет? Сантименты… А и парень вроде был ничего. Был… Да. Это «был» не одному уже прищемило хвост. Но Быстроходову-то что? Партбилет в карман — и вперед по всей стране! В одной республике годик, в другой — два, в третьей — опять же, пока не запахло паленым. Блат, комбинации, взятки. Однако очень осторожно, степенно, с чувством меры. Главное — с чувством меры. Не надо зарываться — этим ножом многие зарезались. Ну, и не засиживайся долго на одном месте. Вот два золотых правила, соблюдая которые можешь всю жизнь кататься как сыр в масле. Правда, хорошее мнение о себе создать не успеешь (эх, на кого только люди не наговаривают?) и высоко не взлетишь, но пускай об этом заботятся честолюбцы, а мы воспользуемся поездами и самолетами.

— Рад встрече, — сказал Быстроходов и еще что-то добавил, но последние слова заглушил рев мотора за окном; Кляме Истребок уже выгонял задним ходом грузовик со двора.

— А я не рад, — отрубил Арвидас.

— Давно не виделись… — буркнул Быстроходов, ошарашенный резкостью Арвидаса.

— Как это давно? Встречались же в райкоме, когда вам закатили выговор за краденый кирпич.

— Ошибка, недоразумение. — Быстроходов, словно обжегшись, убрал руку. — Без вины пострадал.

— Да, вам повезло: бюро не удалось доказать, что эти кирпичи сидят в стене дома Барюнаса.

— Клевета, братишка. Стопроцентная. — Барюнас поднял полнехонький стакан. Пиво хлестало через край, текло на брюки. — Но я не в обиде на тебя, Толейкис. Юренас забрал у меня партбилет, и на него я не в обиде. Такая нынче политическая линия, ничего не попишешь — нельзя поощрять частную инициативу. А я с этой линией не согласен. Сами посмотрите, что бы было из Вешвиле, если бы мы уповали лишь на государственное строительство? Половина местечка все еще сидела бы в лачугах. Нет, братишка, пока что народ не такой сознательный, каким бы хотели его видеть вы с Юренасом. Всяк для себя строит быстрей, добросовестней, экономней, чем для государства.

— И большинство, конечно, из государственного кармана, — добавил Арвидас.

Барюнас залпом осушил стакан и весело глянул на Арвидаса заплывшими глазками.

— Кто из государственного, а кто и нет. Ну, скажем, из государственного. И что тут плохого? А мы-то чьи? Будто не государству принадлежим? Какая разница, кто построил дом — само государство или я за государственные деньги? Важно, что дом стоит, а рабочий человек имеет крышу.

Арвидас встал.

— Свинья! Мало было отобрать у тебя партбилет — под суд надо было отдать. Ну, Шилейка! Будешь еще лечиться или поедешь домой?

Шилейка привстал со скамьи и снова свалился, словно тюк. По небритым щекам катились пьяные слезы.

— Почему это меня одного под суд, братишка? А ты что за барин? По правде должны бы сесть вместе…

— Рокас, что ты… — попытался унять Барюнаса Быстроходов. — Нам пора.

— Нет уж, я ему докажу, что если виноват вор, то во сто крат виноватей тот, кто лестницу поддерживает. — Барюнас протянул грязные узловатые пальцы, хотел схватить Арвидаса за лацканы, но тот отпрянул. — Закон запрещает воровать, комбинировать, давать или брать взятки. Ты защищаешь закон, а что ты делаешь, чтоб можно было жить, не нарушая его? Вот сидит человек из твоего колхоза и плачет кровавыми слезами: вода сквозь крышу хлещет, черепица нужна. А ты что? Будто дашь ему черепицу? Ему нужны и доски, чтоб избу залатать, и цемент, и еще то да се, но от тебя-то он ничего не получит. А если и получит, то крохи с колхозного стола, обглоданные кости… Я тебя не виню, братишка. Говорю это, чтоб ты уразумел: все мы в одной своре, нечего невинным агнцем прикидываться…