На нем фланелевая пижама темно-синего цвета с красной окантовкой. Я не могу перестать пялиться на него.

Должно быть, раньше я был чертовски слеп. У него гладкая, бронзовая, светящаяся кожа Симоны. Его кудри немного свободнее и светлее. Лицо вытянутое, а не квадратное, как у нее.

На самом деле, у него те же черты, что были у Себа в его возрасте. У него длинные ресницы, как у Неро и Аиды. Но настоящий цвет его глаз… темный, темно-карий. Почти черный.

Совсем как у меня.

Я замер на месте, глядя на него. В тишине. Совершенно не в состоянии говорить.

— Я… я спрятался на заднем сиденье, — объясняет он без всякой необходимости. — Извини, — добавляет он, морщась.

— Все в порядке, — говорю я ему.

Это первые слова, которые я сказал своему сыну.

Его взгляд метнулся от меня и обратно. Могу сказать, что ему так же любопытно смотреть на меня, как и мне на него, но он напуган.

— Все в порядке, — повторяю я, пытаясь успокоить его. Я вообще не знаю, как разговаривать с ребенком. У меня были младшие братья и сестры, но тогда все было по-другому, и это было очень давно.

— Я хотел встретиться с тобой, — говорит он.

— Я тоже, — уверяю я его. Затем, как можно мягче, я говорю: — Твоя мама знает, где ты?

Он качает головой, выглядя еще более виноватым, чем когда-либо.

— Я сбежал, — признается он.

Он честен. Я рад это видеть.

— Мы должны позвонить ей, — говорю я.

Я набираю номер на своем телефоне. Он звонит несколько раз, затем переключается на голосовую почту. Нет ответа от Симоны.

Она все еще расстроена тем, как я отреагировал. Должно быть, она не заметила, что Генри пропал. Наверное, плачет где-то.

Я собираюсь написать ей, но Генри прерывает меня.

— Почему ты никогда не навещал меня? — спрашивает он.

Я колеблюсь. Не знаю, что Симона ему сказала. Я мог бы обсудить это с ней, если бы сохранял спокойствие, вместо того чтобы выходить из себя.

— Что сказала твоя мама? — спрашиваю я Генри.

— Она сказала, что ты был далеко.

— Это правда. Я какое-то время служил в армии — она тебе рассказывала об этом?

Генри качает головой.

— Я был в Ираке. Ты знаешь, где это?

— Да, — говорит он. — Мне нравится география. Я выучил песню про сто девяносто пять стран.

— В Ираке едят кебаб. Ну, знаешь, мясо, нанизанное на палочку. Баранина или говядина, иногда рыба или курица. Это вкусно, лучше казарменной еды. Еще у них есть рагу под названием Кима.

— Я не люблю суп, — говорит Генри, морща нос.

— Я тоже не люблю суп, — говорю я ему. — Но тушеное мясо, если оно густое и жирное, может стать настоящим блюдом. Держу пари, такой большой ребенок, как ты, часто хочет есть.

— Да, все время.

— Я тоже таким был. Всегда рос. Ты сейчас голоден?

Генри кивает, глаза блестят.

— Какая твоя любимая еда?

— Мороженое.

Я снова завожу двигатель машины.

— Уверен, здесь есть какое-нибудь открытое заведение, где подают мороженое…

В этот момент рядом со мной начинает жужжать мой телефон. Я вижу имя Симоны и беру трубку, думая, что она заметила мой звонок или увидела, что Генри пропал. Я планирую сказать ей, что он со мной, в безопасности.

— Симона… — начинаю я.

Вместо этого отвечает мужской голос.

— Данте Галло.

Голос ровный. Почти приятный. Тем не менее, он посылает болезненный электрический импульс по моей коже.

Я знаю, кто это, хотя никогда раньше не слышал его голоса.

— Кристиан Дюпон, — говорю я.

Он издает легкое шипение, нечто среднее между раздражением и смехом.

— Очень хорошо.

Он уже знает, что я вычислил его имя, потому что он видел меня в своей маленькой хижине.

Именно меня переполняет неприятное чувство шока.

Дюпон позвонил мне с телефона Симоны. Это значит, что у него есть ее сотовый. И, вероятно, есть и Симона.

— Где Симона? — спрашиваю я.

— Прямо здесь, со мной, — мягко говорит он.

— Дай мне поговорить с ней.

— Нет… я так не думаю… — лениво отвечает он.

Мой мозг бешено колотится, как и мое сердце. Я стараюсь сохранять спокойствие, пытаюсь не раздражать его. Мой голос подобен стальному тросу, натянутому до предела.

— Не делай ей больно, — рычу я.

Дюпон снова издает этот раздраженный смешок, на этот раз громче.

— Она настоящая красавица, — говорит он. — Даже красивее, чем на фотографиях. Это меня удивило.

Я сжимаю телефон так сильно, что боюсь, что он разобьется у меня в руке. Генри смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Он не может слышать другую сторону разговора, но выражения моего лица достаточно, чтобы напугать его.

— Чего ты хочешь? — требую я.

— Это интересный вопрос, — говорит Дюпон. Я не вижу его, но он звучит задумчиво, как будто откинулся на спинку стула, курит сигару или просто смотрит в потолок. — То, чего я на самом деле хочу, достать нереально. В конце концов, ты не можешь воскресить кого-то из мертвых. Так что я должен рассмотреть другие варианты. Другие вещи, которые могли бы заставить меня чувствовать себя немного лучше…

— Симона не имеет к этому никакого отношения! — огрызаюсь я.

Дюпон не реагирует на мой гнев. Он остается совершенно спокойным.

— Не думаю, что это правда, Данте. Знаешь, когда я пришел сюда, у меня была простая и конкретная цель. Месть. Я планировал сделать это чисто. Каллум Гриффин, Миколаш Вилк и Марсель Янковски. Коля Кристофф, конечно, тоже заслуживал смерти, но Фергус Гриффин уже позаботился об этом. Поэтому я намеревался пройти по списку и покончить с этим. Но ты встал у меня на пути.

— Я даже не знал, кого ты пытался убить на митинге, — говорю я ему.

— Вот что так интересно в судьбе, не так ли, Данте? — шипит Дюпон. — Я все знал о тебе в Ираке, еще до того, как оказался в подразделении с твоим наводчиком. Ты был героем для тех парней. Для меня тоже, когда я впервые попал туда. Я хотел встретиться с тобой. Пару раз мне это почти удалось. Однажды ночью мы оба были на базе Аль-Таджи, достаточно близко, что я мог видеть твою спину, пока ты сидел перед огнем. Но что-то всегда мешало нам встретиться. И через некоторое время я начал думать, что так будет лучше. Потому что я хотел побить твой рекорд. Я подумал, что было бы намного веселее, если бы при нашей первой встрече, лицом к лицу, я мог бы сказать тебе об этом. Потом ты уехал домой, и я подумал: «Отлично. Теперь я точно знаю, какое число мне нужно побить».

Мне мучительно слушать этот бред. Я не хочу слышать об этом нелепом военном соперничестве между нами, которое существовало только в его голове. Я хочу знать, где сейчас Симона. Мне нужно услышать ее голос, чтобы знать, что она в безопасности. Но я цепляюсь за каждую каплю терпения, на которую способен, чтобы не раздражать этого психопата еще сильнее.

— Затем они отправили меня домой, — говорит Дюпон с оттенком горечи в голосе. — И я так и не смог побить твой рекорд.

Я уже знаю, что его не «отправили домой». Его уволили за то, что он был сумасшедшим. Но я сомневаюсь, что он это признает, и мне определенно не нужно поднимать эту тему.

— Я думал, что это конец наших параллельных путей, — вздыхает он. — Пока не умер Джек.

— Ты же знаешь, что я его не убивал, — говорю я. Не потому, что мне не похуй, что об этом думает Дюпон, а потому, что я не хочу, чтобы он вымещал это на Симоне.

— Я точно знаю, что произошло! — плюется Дюпон. — Хотя мне потребовались месяцы, чтобы узнать настоящую историю. Вы все прикрывали свои задницы, скрывали свои имена от газет. Позволили всем писать о Джеке так, как будто он был гребаным преступником, как вы все. Но он НЕ БЫЛ!

— Он был телохранителем Каллума, — говорю я, не утверждая, что это сделало Джека частью ирландской мафии, а не только наемным работником. — Они были друзьями.

— Друзьями, — усмехается Дюпон. — Ты возишь своих друзей повсюду, как прислуга? Открываешь для них двери? Эти ирландские ублюдки обращались с ним как с собакой, когда у нашей семьи в десять раз больше родословной, чем у них.