Мне не следовало выбегать из дома Симоны.

Я знал, что ее отец собирается бросить мне вызов. Я просто думал, что Симона будет на моей стороне. Я думал, мы встретимся с ее родителями вместе.

В этом мире нет человека, который мог бы оторвать меня от нее. Я думал, что она чувствует то же самое.

Поэтому, когда я повернулся и посмотрел на нее и увидел сомнение в ее глазах… это вызвало слезы в моем сердце. Я чувствовал, как рвется плоть в моей груди.

Я бы прошел через все ради нее. Пока мы вместе.

Она стеснялась меня. Я мог это сказать. Я так тщательно одевался. Но этого было недостаточно. Я не могу изменить то, как я выгляжу и кем я являюсь.

Я чувствовал себя медведем, неуклюже расхаживающим по художественной галерее. Все, что я делал, было неуклюжим и неправильным.

А потом я ушел в ярости, доказав, что был именно таким нецивилизованным, как они думали.

После этого я пытаюсь дозвониться до Симоны. Двадцать или тридцать раз. Она не отвечает. Я не знаю, то ли она игнорирует меня, то ли ее отец забрал у нее телефон.

Я слоняюсь вокруг их дома целыми днями. Я не вижу, чтобы Симона уезжала на машине с водителем. Только ее отец, и ее мать один раз.

Это сводит меня с ума.

Чем больше проходит времени, тем больше я думаю, что ужин был ужасным по моей вине. Это было слишком — ожидать, что Симона поддержит меня, когда я вел себя как животное. Я с самого начала настроил ее отца против себя — чего я ожидал от нее?

Я должен увидеть ее.

Я жду ночи и снова пробираюсь на территорию.

Но на этот раз служба безопасности не просто валяет дурака. Они в состоянии повышенной готовности. Они установили датчики, и вокруг них рыщет гребаный доберман. Тварь начинает лаять еще до того, как я оказываюсь в десяти футах от земли.

Я ничего из этого не планировал. Мне слишком хотелось увидеть Симону. Я не продумал все до конца.

Они немедленно прогоняют меня, и я слышу, как один из охранников вызывает копов. Я ускользаю, снова чувствуя себя униженным.

Смотрю на окно Симоны, которое висит как яркая, светящаяся рама на фоне темного дома.

Я вижу фигуру, стоящую там, прижав руку к окну. Я вижу ее стройный силуэт и растопыренные пальцы на стекле. Но я не вижу ее лица. Я не знаю, хочет ли она, чтобы я ушел или попробовал еще раз.

Я понятия не имею, о чем она думает.

Ссора, которая произошла у меня с родителями после ужина, была ужасной. Мы кричали часами — или, вернее, мы с отцом кричали. Мама сидела там, молчаливая и бледная, потрясенная нами обоими.

— Как ты могла так с нами поступить? — спросил мой отец. — После всего, что мы для тебя сделали, Симона! В чем ты нуждалась или что ты хотела, чего мы не предоставили? Вечеринки, одежда, каникулы, лучшее образование, которое можно купить за деньги! Ты избалована. Ужасно избалована. Подумать только, что ты нас так опозоришь! Что ты опозоришь себя! Головорез, преступник, мафиози! Отвратительно. Я думал, мы воспитали тебя лучше. Я думал, у тебя есть мораль. Это то, чего ты хочешь для себя? Стать женой гангстера? Пока он не убьет тебя или это не сделает один из его сообщников. Это то, чего ты хочешь? Быть убитой заминированным автомобилем? Или, может быть, ты бы хотела сидеть одна в доме, купленном на кровавые деньги, пока твой муж гниет в тюрьме!

Его слова подобны лезвиям бритвы, которые снова и снова вонзаются в меня со всех сторон. Одного пореза недостаточно, чтобы убить, но я чувствую себя ослабленной из-за кровотечения.

Проблема в том, что он выкрикивает мне в ответ мои собственные мысли. Мои собственные худшие страхи.

— Даже если ты не заботишься о своем будущем, как ты можешь так поступать с нами? После всего, ради чего мы с твоей матерью трудились. Ты хочешь запятнать наше имя и репутацию? А как насчет твоей сестры? Ты думаешь, она сохранит свою работу в банковской сфере, когда они узнают, что она связана с итальянской мафией? Эгоистка! Ты абсолютная эгоистка.

Мне приходится сесть на диван, потому что его слова продолжают бить меня снова и снова.

Наконец мама говорит.

— Симона, я знаю, ты думаешь, что любишь этого человека…

— Это так, мама. Я люблю его.

— Ты еще не знаешь, что такое любовь, ma cherie(фр. моя дорогая). Ты так молода. Ты еще так много раз влюбишься…

— Нет, мама. Не так…

Я не могу им этого объяснить. Я не могу объяснить, что любовь может приходить и уходить, но моя связь с Данте вечна. Я пришита к нему каждым дюймом своей кожи. Мое сердце в его груди, а его — в моей. Я вижу его изнутри. И он видит меня.

Я знаю, что я молода и глупа. Но если я когда-либо была в чем-то уверена в своей жизни, так это в том, что то, что я чувствую к Данте, никогда больше не повторится. Ни с каким другим человеком. Он мой первый, последний и единственный.

Теперь я действительно пленница. Они забирают мой телефон, мой ноутбук. Мне не разрешается выходить из дома ни по какой причине.

Я в агонии, зная, что Данте, должно быть, пытается написать мне и позвонить. Я в ужасе от того, что сделает мой отец, если Данте будет упорствовать.

Я плачу в своей комнате, пока не высыхаю, как песок в пустыне. В моей голове не осталось слез. Ничего, кроме болезненных всхлипов.

Мама приносит подносы с едой, но я не обращаю на них внимания.

В мою комнату разрешается входить только Серве. Она садится рядом со мной на кровать и гладит меня по спине.

— С его стороны было очень смело прийти в дом, — говорит она.

Серва, по крайней мере, сложила хорошее мнение о Данте после встречи с ним.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — рыдаю я.

Через несколько дней она должна уехать в Лондон, чтобы приступить к своей новой работе.

— Я останусь, если хочешь, — говорит она.

Я действительно этого хочу. Сильно. Но я качаю головой.

— Нет, — говорю я. — Тебе нужно поехать. Может быть, папа позволит мне созваниваться с тобой…

— Конечно, позволит, — говорит Серва.

Я сплю много часов каждый день. Я не знаю, почему я так устала. Должно быть, это из-за густой, черной тоски, душащей меня.

Я стараюсь есть некоторую еду, которую приносит мама, чтобы меня не тошнило, и не кружилась голова, но чаще всего меня снова тошнит.

В одну из ночей слышу шум во дворе — крики и возню. Я ничего не вижу из своего окна, но я уверена, что это Данте пытается проникнуть внутрь, чтобы увидеть меня. Мой отец усилил нашу охрану. Данте не пройдет. Я предполагаю, что они также не станут его ловить, так как мой отец наверняка ткнул бы мне этим в лицо.

Знает ли Данте, что я здесь взаперти? Знает ли он, как сильно я хочу поговорить с ним, хотя бы на минуту?

Или он думает, что я уступаю своим родителям? Что я собираюсь отказаться от него, как они того хотят?

Я не сдамся.

И все же…

Если быть честной…

Я не особо пытаюсь сбежать из дома.

Это не только потому, что я больна и несчастна. Я чувствую себя так, словно балансирую на лезвии ножа — по обе стороны от меня пропасть в небытие на десять тысяч футов.

Это невозможный выбор между Данте и моей семьей. В любом случае, я теряю что-то ценное для меня. Часть самой себя.

Я не знаю, что делать. Чем дольше я балансирую на лезвии, тем сильнее оно впивается в мою плоть, разрезая меня пополам.

В конце концов, это становится совершенно другим выбором.

Серва приносит мне в комнату миску с мороженым. Сейчас семь часов вечера, восемь дней спустя после ужасного ужина.

Она ставит мороженое мне на колени. Мятное с шоколадной крошкой — мое любимое.

— Ты должна что-нибудь съесть, onuabaa(прим. пер. — сестра), — говорит она.