Я веду Симону к своей машине. Это всего лишь старый Бронко, потрепанный и серого цвета. В моем бизнесе лучше не ездить на шикарной машине. Лучше не привлекать слишком много внимания. Кроме того, я бы не поместился в какой-нибудь крошечный спортивный автомобиль.

Симона, кажется, не возражает. Она секунду стоит у своей двери, не прикасаясь к ручке. Я понимаю, что она ожидает, что я открою ее.

Я наклоняюсь вперед, чтобы схватить ее в ту же секунду, что и она. Мы сталкиваемся друг с другом, что никак меня не затрагивает, но чуть не сбивает ее с ног. Она краснеет и говорит:

— Извини, это было…

— Нет, я понял, — говорю я

Я никогда раньше не открывал дверь девушке. Я даже не думал об этом.

Я не совсем из тех, кто встречается. Я больше из тех, кто напивается в баре, и если кто-то посмотрит на меня, я, пожалуй, отведу ее домой.

Я люблю женщин так же, как люблю бургеры — если я голоден и есть что-нибудь в наличии, то я съем.

Симона не бургер.

Она — блюдо из десяти блюд, если бы я голодал пятьдесят лет.

Она могла бы вернуть меня к жизни, даже если бы я был бы почти мертв.

Она забирается на пассажирское сиденье, оглядывая потрескавшиеся кожаные сиденья, потертый руль и маленькую плетеную ленту, свисающую с зеркала заднего вида.

— Что это? — спрашивает Симона, указывая на нее.

— Это браслет дружбы. Моя младшая сестра сделала его для меня. Но она сделала его по размеру своего запястья, поэтому оно мне не подходит, — усмехаюсь я.

— У тебя есть сестра? — удивленно спрашивает Симона. Как будто она думала, что меня воспитали горные тролли.

— Ага, — говорю я, включив заднюю передачу. — У меня есть младшая сестра и два брата.

— О, — вздыхает Симона. — Я всегда хотела, чтобы моя семья была большой.

— Нет такой семьи, как итальянская, — говорю я. — У меня так много дядей, двоюродных братьев и людей, которые думают, что мы родственники, потому что наши прапрабабушки и прапрадедушки родом из одного города в Пьемонте, что ими можно было бы заполнить весь чертов город.

— Ты всегда жил здесь? — говорит Симона.

— Всю свою жизнь.

— Я завидую, — говорит она.

— О чем ты? Ты побывала везде.

— Гость везде, гражданин нигде, — говорит Симона. — Ты знаешь, что у нас никогда не было дома? Мы арендуем эти дворцы… но всегда временно.

— Ты должна прийти ко мне домой, — говорю я. — Он такой старый, что, наверное, пустил корни.

— Я бы хотела его увидеть, — говорит она с неподдельным волнением. Затем она спрашивает:

— Куда мы теперь направляемся?

— Куда бы ты хотела поехать?

— Я не знаю, — колеблется она. — Ты боишься, что тебя увидят со мной?

— Нет. А ты?

— Немного, — честно говорит она. — У моих родителей есть для меня маршрут. Уилсон возит меня везде, куда бы я ни поехала.

— Я отвезу тебя туда, где нас никто не увидит, — обещаю я. — Или, по крайней мере, никто из тех, кого ты знаешь.

Я везу нас в Лейквью, к старому кирпичному зданию с невзрачной дверью в середине переулка. Симона выглядит так, будто ей едва ли хочется выходить из машины, как только я припарковываюсь. Тем не менее, она следует за мной, кладя руку на сгиб моей руки, пока мы идем, держась за меня для защиты. Никто здесь не стал бы издеваться над нами, но мне нравится чувствовать, как она цепляется за мою руку.

Я дважды стучу в дверь. Через мгновение она приоткрывается ровно настолько, чтобы вышибала мог окинуть меня взглядом. При виде меня Тони расплывается в улыбке.

— Вот он, — говорит он. — Где ты был, Данте?

— Там, где не скупятся на оливки, дешевые ублюдки, — говорю я, хлопая его по плечу.

— Ты знаешь, что необязательно съедать целую банку оливок со своим напитком, — ухмыляется Тони. — Полагаю, тебя никогда не учили этому в школе.

Тони приподнимает бровь, глядя на Симону, прячущуюся за моей рукой.

— Данте, — говорит он. — Что ты делаешь с такой хорошенькой девушкой, как эта? Ты такой высокий, что она не видит твоего лица? Да ладно, милая, ты же знаешь, что можешь добиться большего, чем этот парень.

Симона выглядит слегка встревоженной, но годы светского воспитания не прошли даром. Она смотрит на меня снизу вверх, как будто впервые по-настоящему изучает мои черты.

— Он не так уж и плох, — говорит она. — Если прищуриться.

Тони смеется:

— Прищурься и в этом месте — тогда не заметишь дыр в ковре.

Он пропускает нас в бар.

The Room представляет собой частный клуб, насчитывающий всего триста членов. Папа и я — двое из них. Остальные — одни из самых закоренелых итальянских, ирландских и русских гангстеров в городе. И под закоренелыми я подразумеваю очень старых — я, вероятно, самый молодой участник, по крайней мере, за десять лет.

Вот почему я не беспокоюсь о том, чтобы привезти сюда Симону. У нее больше шансов стать свидетельницей сердечного приступа, чем перестрелки.

Кроме того, я подумал, что ей понравится атмосфера. Это крошечное помещение, темное как ночь, поскольку мы находимся под землей, если не считать слабого света затененных ламп на столе и зеленой неоновой вывески над баром. Здесь бархатные стулья малинового цвета, выцветшие ковры, старые обои и сплошная стена из темных, пыльных бутылок из-под спиртного, которые действительно могли стоять здесь со времен Сухого закона.

Официантам тоже около ста лет. Они шаркают в своих белых рубашках и длинных черных фартуках, ни разу не пролив ни капли напитка.

Кармин подходит к нашему столику, дружески кивает мне, а Симоне слегка кланяется.

— Что я могу вам предложить? — хрипло спрашивает он.

— Давай сэмплер, — говорю я, прежде чем Симона успевает ответить.

— Спасибо, — говорит она, когда Кармин, ковыляя, идет обратно к бару. — Я понятия не имела, что сказать. В основном я пью только шампанское или вино. Плюс несколько мимоз. Мои родители не большие любители выпить, но ты же знаешь, что в Европе вино вряд ли можно считать алкоголем.

— Для итальянцев это материнское молоко, — говорю я.

Кармин возвращается через несколько минут с подносом, на котором лежат восемь миниатюрных коктейлей, а также деревянная доска с маринованными оливками, домашними маринованными огурцами, орехами, сухофруктами и парой сортов сыра.

— Это все для нас? — пищит Симона.

— Это коктейли исторической эпохи, — терпеливо объясняет Кармин. — Просто небольшой образец каждого из них. Здесь есть Bee’s Knees — джин с небольшим количеством меда и лимона. Затем Mary Pickford — это кубинский ром с ананасом и гренадином, который придает этот прекрасный розовый цвет. Я уверен, что вы уже пробовали Sidecar — бренди сауэр с коньяком, апельсиновым ликером и лимоном. И, наконец, классический Chicago Fizz — немного темного рома, рубиновый портвейн, яичный белок, лимон и содовая.

Он ставит миниатюрные коктейли в ряд перед Симоной и называет каждый из них.

— Твое здоровье, — говорю я, беря Chicago Fizz. Симона осторожно поднимает тот же напиток. Мы чокаемся бокалами, и она делает глоток.

— Неплохо, — говорит она.

У нее над губой пенистые усы. Это делает ее еще больше похожей на маленькую кошечку. Я не могу сдержать улыбку.

— Что? — спрашивает она, улыбаясь мне в ответ.

— Ничего, — говорю я.

Она начинает хихикать.

— Почему ты смеешься? — спрашиваю я ее.

— Просто, — говорит она, качая головой.

Я замечаю свое отражение в зеркале над баром. У меня тоже есть усы.

Мы оба смеемся так сильно, что мужчины за другими столиками бросают на нас неодобрительные взгляды.

Я осторожно вытираю салфеткой свое лицо, затем ее.

— Ты не собиралась мне рассказывать, не так ли? — спрашиваю я.

— Нет, — фыркает Симона.

Я кладу свою руку поверх ее руки, лежащей на столе. Ее рука тонкая и идеальной формы. По сравнению с ее моя выглядит как бейсбольная перчатка.