— Я уехала девять лет назад… из-за того, что была беременна, — говорю я.

Слова вылетают так быстро, что сливаются воедино.

Данте погружается в полное молчание. То ли потому, что он не совсем меня понимает, то ли потому, что он в шоке.

Я не могу смотреть на него. Я не отрываю глаз от тротуара, чтобы закончить то, что должна сказать.

— Я родила ребенка в Лондоне. Твоего ребенка. Это Генри. Он не от моей сестры — и никогда им не был. Она помогла мне вырастить его. Но он твой сын.

Теперь я украдкой бросаю на него взгляд.

Выражение его лица ужасающее. Оно заглушает остальные слова, которые я намеревалась сказать, обрывая их, словно рука, сжимающая мое горло.

Глаза Данте — словно черные ямы на бледном лице. Его щеки, губы, челюсть застыли от шока и ярости.

Я должна продолжить. Я должна все объяснить, пока у меня есть шанс.

— Я спрятала его от тебя. И мне так жаль…

— НЕ НАДО, — рычит он.

Я отскакиваю от него, спотыкаясь на каблуках. Всего одно слово, но оно пропитано ненавистью. Он не хочет, чтобы я извинялась. Он звучит так, будто убьет меня, если я попытаюсь это сделать.

Данте стоит там, сгорбившись, сжав кулаки по бокам. Он дышит медленно и глубоко. Он выглядит так, будто хочет поднимать валуны и швырять их, вырывать с корнем целые деревья и ломать их о колено.

В глубине души я задавалась вопросом, подозревал ли он, что Генри может быть его сыном…

Теперь я вижу, что он понятия об этом не имел. Он даже не задумывался об этом.

Он и представить себе не мог, что я могу скрывать от него что-то подобное.

Я боюсь произнести еще хоть слово. Тишина невыносима. Чем дольше это продолжается, тем хуже я себя чувствую.

— Данте… — пищу я.

Его глаза устремляются на меня, зубы оскалены, а ноздри раздуваются.

— КАК ТЫ МОГЛА? — рычит он.

Вот и все. Я не могу этого вынести. Поворачиваюсь на каблуках и убегаю от него так быстро, как только могу. Я выбегаю из парка и несусь по тротуару полтора квартала обратно к отелю.

Я на каблуках, а Данте быстрее меня — если бы он хотел меня догнать, он бы смог. Но он не гонится за мной. Наверное, потому что он знает, что если бы он это сделал, то разорвал бы меня на части голыми руками.

Я толкаю двери отеля и бегу в ванную. Запираюсь в кабинке и падаю на кафельный пол, рыдая в ладони.

Я сделала то, что никогда не исправить.

Я разбила сердце Данте девять лет назад, и сделала это снова сейчас.

Я плачу и плачу до тех пор, пока все мое тело не начинает болеть. Мои глаза опухли. Я едва могу дышать из-за слизи в горле.

Хотела бы я остаться в этой ванной навсегда. Я не могу справиться с тем беспорядком, который устроила. Слишком много всего. Слишком ужасно.

К сожалению, это не вариант.

Так что я поднимаюсь с пола, все еще дрожащая и слабая. Подхожу к раковине и брызгаю на лицо холодной водой, пока отек немного не спадет. Затем я вытираю глаза одним из причудливо сложенных полотенец для рук в корзине и пытаюсь сделать глубокий вдох, который не заканчивается очередным судорожным всхлипом.

Наконец, я готова вернуться наверх.

Я поднимаюсь на лифте, опасаясь светской беседы с родителями. Я должна пожелать им спокойной ночи. И, может быть, уложить Генри спать, если он еще не ушел.

Я вхожу в номер своих родителей, думая, что они, возможно, еще играют с Генри в настольные игры.

Настольная игра убрана и лежит в коробке вместе со всеми крошечными пластиковыми деталями. Мама пьет чай, а отец сидит на диване с открытой биографией на коленях.

— Как прошел ужин? — спрашивает мама. — Это было быстро.

— Да, — говорю я тупо. — Генри уже лег спать?

— Да, — кивает она, отпивая глоток чая. — Он больше не захотел играть после того, как ты ушла. Сказал, что устал, и сразу пошел спать.

— Надеюсь, он не заболел, — говорит папа, переворачивая страницу своей книги.

Генри никогда не ложится спать рано, если это в его силах. Должно быть, он разозлился, что я не позволила ему пойти со мной. Надеюсь, он не плакал в другом номере, слишком далеко, чтобы мои родители не могли его услышать.

— Я пойду проверю его, — говорю я. — Спасибо, что присмотрели за ним.

— Он такой хороший мальчик, — говорит мама, улыбаясь мне.

— Спокойной ночи, малышка, — говорит папа.

— Спокойной ночи.

Я прохожу через смежную дверь в наш номер. У нас с Генри есть свои отдельные спальни — я пытаюсь обеспечить ему уединение, теперь, когда он становится старше.

Тем не менее, я на цыпочках подхожу к его комнате и приоткрываю дверь, не желая будить его, если он действительно спит, но все же чувствуя необходимость проверить его.

Его кровать представляет собой нагромождение подушек и одеял. Трудно заметить его во всем этом беспорядке. Я открываю дверь чуть шире.

Я не вижу ни его кудрей, ни его длинных ног, торчащих из-под одеяла.

Сердце уходит в пятки, я вхожу в комнату и подхожу к кровати. Откидываю одеяло.

Пусто. Кровать пуста.

Я пытаюсь сдержать панику, но это невозможно. Я бешено бегаю по маленькому люксу, проверяя свою комнату, ванную и диван в гостиной, на случай, если он заснул где-нибудь в другом месте.

Теряя всякий контроль, я несколько раз кричу:

— ГЕНРИ!

Мой отец входит в номер, оглядываясь в замешательстве.

— Симона, что…

— Где он? Он вернулся в ваш номер?

Моим родителям требуется слишком много времени, чтобы понять это. Мама продолжает говорить, что мы должны проверить все комнаты, хотя я говорю ей, что уже все проверила. Отец говорит:

— Может, он был голоден? Возможно, спустился вниз в поисках еды?

— Позвоните на ресепшн! — кричу я на них. — Вызовите полицию!

Я бегу по коридору к комнате Карли, стучу в ее дверь. Потом вспоминаю, что дала ей выходной — она, наверное, пошла куда-нибудь поужинать или посмотреть фильм.

Я пытаюсь позвонить ей на всякий случай. Никакого ответа.

Я бегу к автомату со льдом, к лестнице, к лифтам. Бегу вниз, в главный вестибюль, и проверяю буфет, как советовал мой отец, молясь найти Генри там, в поисках шоколадных батончиков и чипсов. Он любит сладости.

Единственный человек в буфете — измученный бизнесмен, без особого энтузиазма пытающийся сделать выбор между бананом и яблоком.

— Вы не видели мальчика? — спрашиваю его. — Девяти лет? Кудрявые волосы? В пижаме?

Бизнесмен качает головой, пораженный моим диким криком.

Я выбегаю из отеля и смотрю вверх и вниз по оживленной городской улице, задаваясь вопросом, вышел бы Генри сюда. Он знает, что ему не позволено бродить одному, особенно ночью. Но если он был зол, что я не взяла его с собой, чтобы увидеть Данте…

Я замедляюсь на углу, рядом с белым фургоном маляра.

Это то, что произошло? Генри спустился вниз, чтобы попытаться еще раз взглянуть на своего отца? Он следовал за нами… может быть, всю дорогу до парка?

Задняя часть фургона открывается.

Я отступаю в сторону, чтобы убраться с дороги, все еще ошеломленная и глядящая в сторону парка. Раздумываю, стоит ли мне побежать туда или вместо этого позвонить Данте.

В этот момент мне на голову летит матерчатый мешок. Это так неожиданно, что я не понимаю, что происходит — я рву и дергаю ткань, пытаясь сорвать ее с лица. Между тем чьи-то руки смыкаются вокруг меня, и меня поднимают в воздух. Я кричу и сопротивляюсь, но это бесполезно. Через две секунды меня швыряют на заднее сиденье фургона.

Я никогда в жизни не был так ошеломлен.

Признание Симоны ощущалось так, словно из ниоткуда взялся полузащитник весом 400 фунтов и сбил меня с ног. Я чувствую себя так, словно лежу на газоне, задыхаясь, и вся моя голова взрывается.