С того момента, как мой отец открыл дверь, я знала, что так и будет.

Он надел один из своих лучших костюмов — темно-синий Brioni. Это не жест приветствия или уважения. Он хочет казаться максимально устрашающим.

Он холодно приветствует Данте. Мой отец может быть ужасно суровым, когда захочет.

Проблема в том, что Данте столь же суров в ответ. На нем рубашка на пуговицах и пара брюк. Его волосы красиво причесаны, а туфли начищены. Но он не выглядит утонченным, как папа. С закатанными рукавами рубашки видны его мясистые предплечья с мышцами, покрытые темными волосками. Его массивная рука сжимает руку моего отца, и это выглядит как жестокая рука с распухшими костяшками пальцев и золотым фамильным кольцом, которое Данте носит на мизинце.

В отличие от этого, руки моего отца тонкие, изысканные, ухоженные. Его часы и запонки выглядят как украшения джентльмена.

Данте выглядит так, будто он не брился, хотя я знаю, что он брился. Это просто темные волосы на его лице, которые отбрасывают на его щеки вечную тень щетины.

Когда он здоровается с моей матерью и сестрой, я знаю, что он использует свой самый нежный тон, но он звучит как ворчание. Они не привыкли к его голосу. Мама на самом деле немного подпрыгивает. Они не знают, как отличить его более мягкий тон от его по-настоящему ужасающего рычания. Для них все, что он говорит, кажется грубым и неотесанным, даже когда он пытается сделать им комплимент.

— У вас прекрасный дом, — говорит он маме.

Это тоже звучит неправильно, как будто он никогда раньше не был в хорошем доме. Когда я знаю, что особняк Галло по-своему прекрасен и почитаем. Гораздо больше, чем это арендованное место.

Меня уже тошнит от страха, а ужин только начался.

Мы все садимся за официальный обеденный стол.

Папа сидит во главе. Мама рядом с ним. Серва сидит с одной стороны, Данте и я — с другой. По крайней мере, мы рядом друг с другом.

Одна из горничных приносит суп.

Это гаспачо, на поверхности которого поблескивает оливковое масло. Данте настороженно смотрит на остывший суп.

Он берет свою ложку. Она выглядит комично маленькой в его огромной руке. Отец, мать и сестра уставились на него, как на животное в зоопарке. Я так злюсь на них, что мне хочется плакать. Я знаю, что они не это имеют в виду, но мне больно видеть их застывшие выражения лиц, под маской вежливости скрывается отвращение.

Данте тоже это чувствует. Он пытается быть спокойным. Старается относиться к ним с теплотой. Но это невозможно при ярком свете, напряженном взгляде, тишине, окутывающей стол. Каждый звон наших ложек усиливается в официальном обеденном зале.

Данте вежливо делает несколько глотков супа, прежде чем отложить ложку. Невозможно пытаться есть, когда на тебя смотрит так много людей.

— Тебе не нравится суп? — говорит мой отец с холодной вежливостью. — Я могу заказать что-нибудь еще с кухни. Что ты любишь есть?

Он говорит это так, как будто думает, что Данте живет на диете из пиццы и картофеля фри. Как будто нормальная человеческая еда выше понимания Данте.

— Суп превосходный, — рычит Данте. Он снова берет ложку и торопливо съедает пять или шесть ложек. Из-за спешки немного красного супа выплескивается на белоснежную скатерть. Данте краснеет и пытается промокнуть пятно салфеткой, делая только хуже.

— О, не беспокойся об этом, — говорит мама.

Она говорит это доброжелательно, но звучит снисходительно, словно Данте — немецкий дог, сидящий за столом, от которого нельзя было ожидать ничего лучшего.

Я не могу притронуться к еде. По-моему, суп ужасно пахнет, как будто в нем есть железные опилки. Я сдерживаю слезы.

— Итак, Данте, — говорит мой отец так же спокойно и размеренно, как всегда. — Чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Моя семья владеет несколькими предприятиями, — отвечает Данте. К его чести, его голос такой же спокойный, как у папы, и он без труда встречается взглядом с моим отцом.

— Какого рода предприятия?

— Строительство. Недвижимость. Элитные рестораны.

— Действительно, — говорит мой отец. — А также несколько прачечных и стриптиз-клуб, не так ли?

Я вижу, как на челюсти Данте дергается мускул. Мой отец ясно дает понять, что он провел свое исследование семьи Галло.

— Да, — говорит Данте. — Верно.

— У твоей семьи долгая история в Чикаго, не так ли?

— Да.

— Этот дом на Мейер-авеню просто… очаровательный. Он принадлежит твоей семье, должно быть, лет сто.

— С 1902 года, — натянуто говорит Данте.

Отец кладет ложку и складывает свои тонкие, изящные руки на столе перед собой.

— Мне интересно, — говорит он, — почему ты думаешь, что я когда-либо позволю своей дочери связать себя с итальянской мафией?

За столом воцаряется ледяная тишина. Мы все, кажется, застыли на месте: моя мать застыла на стуле с широко раскрытыми глазами, Серва подносит ложку ко рту, но не делает ни глотка супа, я впиваюсь ногтями в ладонь с такой силой, что, возможно, идет кровь. Мой отец уставился на Данте, а Данте уставился прямо на него.

— У всех семей есть свои секреты, — говорит Данте, его резкий голос прямо противоположен культурному тону моего отца. — Вы, например, выросли в Аккре… Я сомневаюсь, что вам пришлось бы далеко ходить, чтобы найти родственника, который перерезал кому-то горло за несколько седи.

Отец не вздрагивает, но я вижу возмущение в его глазах. Я не знаю, осознает ли Данте, насколько точным было это утверждение. У моего отца было два дяди, которые работали на местного гангстера. Однажды они предложили его сестрам место горничных в богатой части города. Девочки собрали чемоданы, планируя вернуться домой на выходные. Но они так и не вернулись — мой отец больше никогда их не видел.

Рука папы дергается на столе. Я думаю, он собирается ответить, но Данте еще не закончил.

— Думаю, в Африке это нормально, — рычит Данте. — А что насчет того, как вы приехали в Лондон? Вот где настоящие деньги. Хедж-фонды, слияния и поглощения, крупные сделки с недвижимостью… Наряд умеет обращаться с деньгами. Очень хорошо. Но у нас нет ничего на международных финансистов… это преступление совершенно другого масштаба.

Отец издает цокающий звук, его верхняя губа приподнимается в усмешке.

— Я уверен, тебе бы хотелось, чтобы это было правдой, — говорит он. — Мои руки могут быть черными, но твои в крови. Эти руки никогда не прикоснутся к моей дочери. Не после сегодняшнего вечера.

Глаза Данте становятся такими темными, что даже темнее, чем у моего отца — радужной оболочки вообще нет, только черные зрачки.

Я боюсь, что он собирается сказать папе, что уже прикоснулся ко мне. Всеми возможными способами. Я больше не папина маленькая принцесса. Даже не близко.

Но Данте никогда бы меня так не предал.

Вместо этого он говорит:

— Это не вам решать.

— Да, мне, — говорит папа. — Я отец Симоны. Она будет меня слушаться.

Данте смотрит на меня. Это первый раз, когда наши глаза встретились с тех пор, как начался этот ужасный ужин. И это первый раз, когда я вижу трещину в броне Данте. Он вошел сюда, как темный рыцарь, суровый и непреклонный. И теперь в его глазах я вижу первый намек на уязвимость. Вопрос: говорит ли мой отец правду?

У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить. Мой язык высовывается, чтобы смочить потрескавшиеся губы, но этого недостаточно. Я не могу произнести ни слова.

Мускул снова дергается на челюсти Данте. Его брови опускаются в разочаровании. Он поворачивается к моей матери.

— Спасибо за гостеприимство, — говорит он.

И с этими словами он встает и выходит из комнаты.

Я должна вскочить.

Я должна погнаться за ним.

Вместо этого меня рвет прямо в тарелку с супом. На нетронутый гаспачо.