Но человек, которого я знала, не оставил бы меня ждать целый час в темном парке в полном одиночестве. Не тогда, когда я умоляла его прийти.

Я должна уйти. Что, если кто-нибудь ограбит меня? Теперь я должна думать не только о себе. Я еще не решила, оставлю этого ребенка или нет, но прямо сейчас это кажется самой важной вещью в мире. Как будто я вошла в это пустынное место, неся что-то невыносимо драгоценное и хрупкое.

Я как раз собираюсь сбежать из беседки, когда слышу звук — гораздо громче, чем от любой кошки или белки. Кто-то направляется прямо ко мне, продираясь сквозь кусты.

Мое тело застывает, как окаменевшее дерево, и я зажимаю рот руками, пытаясь не закричать.

Громадная фигура прыгает в беседку — почерневший от копоти и весь в крови. Дикие глаза смотрят с его лица, глаза и зубы ужасно белые на фоне грязной кожи.

Я кричу так громко, что у меня разрывается горло.

— Симона! — кричит он, протягивая ко мне свои массивные руки.

Я понимаю, что это Данте, но отступаю от него, все еще крича.

Его руки в крови, каждый их дюйм. Костяшки пальцев опухли, порезаны, кровоточат, и все его руки промокли — не от этих порезов, а от чего-то другого. От кого-то другого.

— Не прикасайся ко мне! — кричу я, глядя на эти ужасные руки.

Это руки преступника. Убийцы.

— Мне так жаль… — говорит он.

— Не прикасайся ко мне! Я… я…

Все, что я собиралась ему сказать, вылетело у меня из головы. Все, что я вижу, это его изуродованное лицо, окровавленные руки, оскал, все еще обнажающий зубы. Я вижу безошибочные свидетельства насилия. Свидетельства той жизни, которую он ведет.

Жизни, которая не может включать в себя ребенка.

— Я уезжаю завтра, — говорю я онемевшими губами. — Я больше не хочу тебя видеть.

Данте стоит совершенно неподвижно, его руки опущены по бокам.

— Ты не имеешь это в виду, — говорит он.

Нет. Я не имею это в виду. Но я должна это сделать.

— Между нами все кончено, — говорю я ему. — С нами покончено.

Он выглядит ошеломленным. Даже потрясенным.

— Пожалуйста, Симона…

Я качаю головой, молчаливые слезы текут по моим щекам.

— Я ухожу. Не иди за мной.

Он тяжело сглатывает, его губа распухла и распухла.

— Я люблю тебя, — говорит он.

В этот раз, единственный раз, его голос звучит нежно. Он разрывает мое сердце пополам, как бумагу. Рвет его снова и снова.

Я могла бы остаться. Я бы осталась, если бы дело было только во мне.

Но теперь дело не только во мне.

Я поворачиваюсь и убегаю от него.

Я не верю, что она действительно уедет.

Я думаю, она любит меня. Поэтому верю, что она останется.

Но я ошибся.

На следующее утро она улетает в Лондон.

И больше не возвращается.

Может быть, если бы мне не было так холодно и страшно в ту ночь, я бы сделала другой выбор.

Может быть, если бы мне не было так плохо в Лондоне…

У меня всю беременность был гиперемезис(чрезмерная рвота при беременности). Рвота двадцать, тридцать раз в день. Я так похудела, что от меня остались одни кости. Врачи поставили мне постоянную капельницу, чтобы я не умерла от обезвоживания.

Меня госпитализировали на втором триместре.

Малыш родился рано, в начале третьего триместра, на тридцать четвертой неделе. Он был крошечным. Боже, таким крошечным, всего 5 фунтов 2 унции(прим. 2,324 кг). Он не плакал, когда родился. Выглядел синим и сморщенным. Едва живым.

Роды были кошмарными. Мне дали закись азота от боли, но у меня была плохая реакция на него. У меня начались галлюцинации — я думала, что медсестры были демонами, и они пытались разорвать меня на части. Я думала, что доктор был монстром в маске человека.

Я думала, Данте пришел в больницу, но стоял в дверях, свирепо глядя на меня. Я умоляла его простить меня за то, что я ушла. За то, что не рассказала ему о ребенке. Он не разговаривал со мной — он лишь смотрел на меня с холодным, яростным выражением лица.

После родов, уже в здравом уме, я верю, что единственная вещь из того, что я видела, которая на самом деле является правдой — это то, что Данте не простит мне такого, если когда-нибудь узнает. Никогда, никогда.

Мои родители приезжают в больницу. Они не знали, что я беременна — я заставила Серву поклясться, что она им не расскажет. Мама плачет и спрашивает, почему я хранила такую ужасную тайну. Папа хмурится и требует сказать, знает ли Данте о том, что он сделал со мной.

— Нет, — шепчу я. — Я не разговаривала с ним. Он не знает.

Поскольку ребенок был маленьким и с трудом дышал, его поместили в отделение интенсивной терапии, в инкубатор. Я его почти не видела и вообще не держала на руках. Все, что я знаю, это то, что у него много кудрявых черных волос и крошечное, вялое тело.

Медсестры продолжают давать мне лекарства. Я все время сплю. Когда я просыпаюсь, ребенка опять нет в палате.

На третий день я просыпаюсь, а мои родители сидят рядом с кроватью. В палате больше никого нет — ни медсестер, ни Сервы.

— Где ребенок? — спрашиваю я их.

Мама бросает взгляд на моего отца. Ее лицо выглядит бледным и осунувшимся.

Они оба хорошо одеты: мама в пиджаке и юбке, папа в костюме. Не совсем формально, но ближе всего к этому. Как будто им нужно посетить какое-то мероприятие. Или, может быть, это и есть то самое мероприятие.

По сравнению с ними я чувствую себя отвратительно — немытая, неопрятная, в дешевом хлопчатобумажном больничном халате.

Интересно, чувствуют ли другие люди себя также как я — недостойными — сравнивая себя со своей семьей?

— Нам нужно обсудить, что ты планируешь делать, — говорит мама.

— С чем? — спрашиваю я.

— С твоим будущим.

Слово «будущее» раньше вызывало у меня такой яркий блеск. Теперь это звучит пусто и пугающе. Как длинный темный коридор, ведущий в никуда.

Я молчу. Я не знаю, что сказать.

— Пришло время вернуть свою жизнь в прежнее русло, — говорит мне папа. Его голос звучит размеренно, но лицо жесткое и суровое. Он смотрит на меня не со злостью… с разочарованием. — Ты приняла несколько очень плохих решений, Симона. Пришло время привести корабль в порядок.

Я сглатываю, во рту пересохло.

— Что ты имеешь в виду?

— Вот что будет, — говорит отец. — Твоя сестра усыновит ребенка, тайно и незаметно. Она представит его как своего собственного. Будет воспитывать как своего собственного. Ты поедешь в Кембридж на зимний семестр. Получишь свою степень. Потом найдешь работу. Ты никому не расскажешь о своей неосмотрительности в Чикаго. Вся эта уродливая глава останется позади.

Я лежу молча, в то время как эти странные заявления захлестывают меня.

— Я хочу увидеть своего сына, — говорю я наконец.

— Этого не произойдет, — говорит папа.

— Где он?

— Тебе не нужно беспокоиться об этом.

— ГДЕ ОН? — кричу я.

— Он уже дома с Сервой, — говорит мама, пытаясь меня успокоить. — О нем очень хорошо заботятся. Ты же знаешь, как хорошо твоя сестра ладит с детьми.

Это правда. Серва любит детей. Она практически вырастила меня.

Но мне от этого ни в малейшей степени не становится лучше. Я хочу увидеть своего ребенка. Я хочу увидеть его лицо.

— Я не отдам его, — шиплю я на своего отца.

Он смотрит прямо на меня, его темные глаза в гневе встречаются с моими.