«У тебя, видимо, тоже в жизни не все гладко» — отчего-то вспоминаются слова Арсеньевой.

— Ваши мутные дела стопудово связаны с криминалом.

— Зато цели преследуем благородные.

— Это какие же? — убираю руки в карманы.

— Если в двух словах, забираем деньги у богатых и делимся ими с бедными.

— Да ты у нас Робин Гуд, Илюха! Аплодирую стоя, — пару раз хлопаю в ладоши.

— Речь идет о толстосумах, чьи деньги были заработаны нечестным путем.

— Блестящая идеология, но не думаю, что ты долго проживешь, неся ее в массы, — открыто выдаю свое мнение.

А вообще, конечно, интересный парень. Внешне вполне себе не деревенщина и не гопота. Да и с мозгами — полный порядок. Что-то такое я подозревал… Как и тот факт, что Паровозов является лидером этого своего «молодого-дружного опгшного коллектива», включающего в себя странных персонажей вроде Кощея или Кабана.

— Мне нужна твоя помощь. Пусть однократная, но прямо сейчас.

— А поконкретнее? — склоняю голову влево.

— Ты же художник. Сможешь нарисовать чертеж? Если, предположим, один разок глянешь на здание изнутри.

Все занятнее и занятнее.

— Это не банк, надеюсь?

— Нет, конечно…

Смотрим друг на друга, и он явно ждет от меня ответа.

— Я подумаю над твоим предложением. Ни хрена не обещаю. Это ясно?

— Думай, Ян. Но недолго.

Вскидываю руку с часами и потираю слипающиеся глаза.

Два пятьдесят ночи.

Ну и куда теперь? Автобус мой уже не ходит. Беркут в ауте. Такси — дорого.

«Дорого!» Аж корежит от этой мысли.

— Подкинуть куда? — смекнув, предлагает Илья. — Что тачку на прокат не возьмешь я уже понял.

— Не люблю быть кому-то должным.

— Уважаю. Поехали, отвезу домой. У самого в жизни столько раз была глубокая жопа, что не сосчитать…

Попрощавшись с Ильей, захожу в подъезд. Поднимаюсь по ступенькам, по привычке достаю ключи из кармана. Да вот только сюрприз — дверь не заперта.

— Ну и какого…

Осматриваюсь, оказавшись внутри. Мало ли чего можно ожидать. Тихо снимаю куртку и обувь, поворачиваю щеколду и направляюсь вперед по темному коридору.

— Отец… Ты где?

Заглядываю в гостиную. Там его нет. Впрочем, как и в спальне, расположенной справа от нее. Остается кухня, но, как выясняется, и это предположение мимо.

Может, банными процедурами посреди ночи решил заняться? Или в туалет отправился.

Резко притормаживаю и до хруста сжимаю челюсти.

Не угадал.

— Ну и что ты там забыл? — толкаю ладонью приоткрытую дверь студии. Прислоняюсь к косяку.

В помещении царит полутьма. Горит только светильник, стоящий на окне. Сам же папаша в позе осьминога сидит на полу. В компании бутылки, костылей и моих картин.

— О… сын явился! А я тут… рассматриваю твою мазню! — сообщает, показывая мне мои же работы.

— Ты где ключи достал?

— Ннашел, — противно скалится в ответ.

— Дай сюда, — пытаюсь отобрать у него то, что вообще не предназначено для посторонних глаз.

— Такая знакомая девка, — уклоняясь, говорит он задумчиво. — Точно где-то ее видел! Не могу вспомнить где.

— Отдай сказал!

— Нааа!

Швыряет то, что уже успел посмотреть.

— Ооо, а она ничего так… — глазеет на обнаженную Арсеньеву в карандаше и гаденько при этом ухмыляется.

— Заткнись, — требую яростно. — И не смотри на нее, ясно?

— Не смотреть? Да тут ее до хрена… — играючи подкидывает листы вверх. — Муза твоя, что ли?

Молча собираю то, что он разбросал.

Старый ублюдок. Все умудрился достать и перемешать…

— Не-не-не, Ян. Только не говори, что помешался на этом ангелочке.

— Давай поднимайся и шуруй отсюда, — начинаю терять терпение.

— Бабы — зло! Ты же знаешь, Абрамов-младший! — его тон меняется. — Это только с виду они такие вот нежные нимфы, а внутри там живет самый настоящий демон. Возьми хоть мать свою. Она в молодости знаешь какая прааавильная была.

— Тебя из-за ее визита так развезло? — пренебрежительно морщу нос, глядя на его заплывшую физиономию.

— Думаешь проведать пришла? Хер! — смеется подобно Джокеру. — Проинфр… проинформииировать меня о том, что официааально подала на развод.

— Давно пора.

Могла бы сделать это до того, как легла под нашего водителя. По крайней мере, выглядела бы достойно в моих глазах.

— Шмары они все… Запомни это, Ян. Ни к кому нельзя привязываться. Будешь чахнуть и дохнуть рядом с той, которую вздумаешь на пьедестал поставить.

— Можно подумать чахнуть и дохнуть в одиночестве куда более заманчивый вариант.

— Ну… мне одиночество не грозит. У меня, на худой конец, есть ты, — припадает к горлышку бутылки.

— Поднимайся. Спать пошли, уже поздно.

— От тебя ужасно несет краской. Маляром, что ли, батрачишь? — принюхивается, хватая меня за штанину.

— Неважно.

— Позорище. А если тебя увидит кто-то из нашего круга?

— Я определенно это переживу, — отзываюсь равнодушно.

— Деловой стал, — недовольно кривит морду. — Типа независимый?

— Не знаю, но дышится легче, — киваю, соглашаясь.

— Хватит маяться херней! Включи мозги и возвращайся в МГУ. Место все еще за тобой.

— Не начинай этот разговор снова…

Во мне поднимается очередная волна протеста.

— Разблокирую карты, счета, верну «Мерседес», — поет он многообещающе-сладко.

— Обойдусь без этих твоих подачек. Не подох ведь, как видишь.

— Выучишься на адвоката, продолжишь семейное дело, — категорически не слышит меня он. — А малевать потом будешь, на пенсии, когда сумеешь, как я, сколотить состояние, — горделиво тычет в себя пальцем. — Сейчас время такое. Всегда нужна подушка безопасности. И профессия, которая тебя обеспечит.

— Ты зациклен на своей долбаной работе, потому что тебя от нее прет. В моем случае, эффект обратный. Адвокатура — не мое.

— Пффф. А что твое? — фыркает насмешливо. — Вот это?

— Вставай.

Поднимаю его, приставляю к стене и тянусь за костылями.

— Бросай всю эту ахинею, Ян. Нормальный мужик не должен страдать подобной ересью!

— Я учусь, работаю, живу отдельно и с недавних пор ничего у тебя не прошу. Что еще от меня надо? — спрашиваю зло.

— Что надо? — пучеглазится он, размахивая костылями. — Я хотел сына, достойного своего отца! А что получил?

— Что заслужил, то и получил, — отзываюсь холодно.

— Да Винчи недоделанный! Ни хрена из тебя толкового не выйдет, пока вся эта дурь в башке! — опять скидывает со стола стопку рисунков, и они разлетаются в разные стороны.

Кретин…

— Ты закончил? — осведомляюсь спокойно.

— Вечно со своими кисточками носился! Залезет на чердак и сидит там, часами малюет! Нет бы как все нормальные дети…

— Я никогда не был нормальным, тебе ли не знать, — невесело усмехаюсь.

— Не был и не будешь, — обреченно отмахивается.

Шатаясь, ползет на костылях к выходу. Застывает. Затыкается. Пялится куда-то себе под ноги.

Опускаю взгляд.

Голубое небо, раскидистая ива, качели и девочка в легком желтом сарафане…

— Еще и рука поднимается? — интересуется он гневно.

На рисунке изображена моя сестра, Алиса. Совсем недавно я вспомнил наше с ней последнее лето и впервые за долгие годы да… «поднялась рука ее нарисовать».

— Чтоб не смел мне… Ты понял, гаденыш? Чтоб не смел! — хватает меня за джемпер. — Из-за тебя! Из-за тебя все…

Будто кислоты в лицо плеснул.

— Чего молчишь? Скажи, что это не так! — орет на всю квартиру. — Ты должен был следить за ней в тот вечер! Ты!

Грубо толкает.

— Убери от меня свои руки!

— Ты должен был спасти ее, чертов кусок дерьма! Хоть что-то стоящее мог сделать в своей никчемной жизни! Она погибла из-за тебя! Из-за тебя! — вопит он громко. — И семья наша развалилась тоже по твоей вине!

Странное дело, когда кажется, что хуже уже быть не может, обязательно наступает вот такой стремный момент. Воздух, пропитанный ядом и ненавистью, душит, и где-то там, глубоко внутри, снова становится дико больно. Ведь одно дело годами чувствовать в глазах родителей немой упрек и совсем другое — услышать напрямую все эти слова единым монологом.