— Матвеев? Так они уже полгода вместе. Познакомились еще в школе. Он у них там какие-то занятия от своего колледжа проводил. По электромонтажу, что ли.

Электрик Сережа.

Приложить бы его геометрично мордой об асфальт…

— У них с Даринкой-мандаринкой все серьезно, — продолжает словесную пытку Вершинина.

Что за идиотское прозвище? Аж до тошноты. Какая мандаринка? Ей что пять лет?

— Он над ней трясется, как может. Пылинки сдувает. Сюсюкает. Встречает, провожает, чтобы поздно одна не возвращалась.

Провожает… Тоже мне подвиг. Так и должно быть.

— Чтобы ее никто не обидел.

Стискиваю челюсти, поигрывая желваками.

Защииитник. Какого дьявола он допустил ее участие в мужской драке? Не в состоянии донести до нее элементарные вещи? Так я сам ей доходчиво поясню в понедельник.

— Вот везет Дашку на выходные в Подмосковье, — слышу фоном ее трескатню. — С родителями знакомить.

Матерь Божья!

— И правильно. Я свою Аленку тоже почти сразу с предками познакомил, — одобрительно кивает Рома.

— А толку? — гадливо усмехаюсь, и он мгновенно тухнет.

— Ян, ты как? Очень все болит? — заботливо шуршит у моего уха Инга, когда подъезжаем к общежитию. — Может, мне стоит остаться с тобой?

Это что-то новенькое.

— Нет, не стоит.

— Тогда я позвоню позже? — мурлычет, поглаживая плечо.

— Не утруждайся.

Обреченно вздыхает.

— Ром, ты отвези его все-таки к врачу. Вдруг там реально что-то с головой.

Не могу сдержать смешок.

Сегодня все такие проницательные…

Вершинина осторожно целует меня в не битую скулу и выходит из тачки.

— Что?

Бесит этот его взгляд.

— На черта тебе сдались шашни с Дашиной подругой? — подозрительно прищуривается.

Шашни!

— А почему, собственно, нет? — откручиваю крышку на бутылке с водой.

— Некрасиво поступаешь по отношению к Арсеньевой, — мямлит себе под нос этот клоун.

Морщусь, соприкоснувшись разбитой губой с пластиком.

— Некрасиво? Грехи других судить вы все усердно рветесь, начните со своих и до чужих не доберетесь, — отвечаю ему цитатой Шекспира.

— Ну я хотя бы раскаиваюсь в содеянном… — хохлится он. — Твое изречение про доверие — это просто звездец, Ян. Даже я подвис.

— Первое, что пришло в голову… — жму плечом.

— Нет, ну ясно, что это был шифр-посыл Матвееву, но по факту, в неудобное положение ты поставил именно Дашу. Я ее красные щеки даже в полутьме разглядел.

— Не надо стесняться, как пел Ваня Дорн, — отзываюсь равнодушно.

Но да, от смущения и злости Дашка вспыхнула как спичка. И от этого меня конкретно вштырило.

— Ты придурок, — вздыхает, останавливаясь на светофоре. — Рожу Сережи в этот момент видел, не?

Какой там. Я вообще кроме Нее ничего не видел.

Дрянь. И не вытравить же, сколько не пытался.

— Пусть соплежуй знает, что к чему. А лучше пусть представит…

Держу пари, сейчас с пеной у рта требует от нее объяснений. Вот только ни хера она не скажет. Будет молчать… О чем рассказывать? О том, как дрожала, задыхалась и стонала подо мной? Или может о том, что любила, как ненормальная, этой своей слепой, щенячьей любовью.

— Ну, у него очевидное преимущество, — заявляет Беркут вдруг.

— Это какое же? — осведомляюсь насмешливо.

— Все, что было с тобой, теперь в прошлом. Сам подумай, зачем ему что-либо представлять, если он все выходные может раскладывать ее как угодно и где угодно.

В салоне «Лексуса» повисает напряженная пауза, в течение которой я перебираю всевозможные варианты того, что могу сделать с электриком Сережей.

Иногда Птицын такой… дерьмовый друг. Хочется еще разок хорошенько вломить ему для проформы.

— Ты бы оставил уже Арсеньеву в покое… Хватит с нее.

— Ты бы засунул свои советы глубоко-глубоко в черную дыру, — откидываюсь на спинку сиденья и прикрываю глаза.

Голова по ощущениям будто надвое раскалывается. Еще и печень ноет. Привет гриндерсам Каримова.

Он у меня их жрать будет, мразь. Или примет через другое отверстие.

— Что случилось там, на парковке? — замечает мою руку, проверяющую масштабы нанесенного ущерба.

— Одногруппники пытались продемонстрировать яйца и преподать мне урок воспитания.

— Раскрасили тебя знатно…

Криво улыбаюсь, а у самого внутри по новой закипает.

Смеется тот, кто смеется последним.

— Толпой, что ли?

Молчу.

Мать твою, стремно получилось… Не потому что в итоге все равно оказался на земле, а потому что все это произошло на глазах у Арсеньевой и ее вафлежуя. Прекрасный такой расклад. Еще и нашла в себе силы платок протянуть. Если бы не знал, какие черти в ней рядом со мной просыпаются, рискнул бы снова назвать святошей.

— Сколько их было? — не унимается Беркутов.

— Семь или восемь.

Нецензурно выражается и таращится на меня во все глаза.

— Троих я ушатал, еще одному сломал пару ребер и кисть. А дальше пошла слаженная работа команды, не устоял. Не терминатор.

— Н-да, Абрамыч. Умеешь ты друзей заводить, — недовольно цокает языком.

— Сдались они мне. Телок моих обдолбанных по туалетам зажимать? — бросаю ядовито.

— Всю жизнь попрекать теперь будешь? — скрипя зубами, заводится как старые механические часы. — А как мою Лису по лесу гонял, забыл?

Лису по лесу…[4]

— С убогой осечка вышла. Сам знаешь, какие слухи про нее ходили. Да и потом, мне просто нужна была твоя реакция. Хотел убедиться в том, что ты, ишак тупой, на ней повернут.

— Убедился? — шипит змеей. — Твои методы бесчеловечны, Ян!

— Зато эффективны. И хватит строить из себя безгрешного. Ты вообще, благодарить меня должен, кстати.

— Че? За пневмонию, которой она заболела, благодарить? — орет, как придурочный.

— Чекало картонное, за то, что ты во всей этой паршивой истории героем-спасителем убогой вышел.

Птицын весь аж клокочет от ярости. Того и гляди перья полетят в разные стороны.

— Понравилось тебе твое состояние?

Матерится.

— Не называй ее больше убогой, — кривится раздраженно.

— Ну ты же сам когда-то придумал это деликатное прозвище, — услужливо напоминаю ему я.

— Дурак был потому что.

Затыкается.

Минута-две. Тишина.

Сидит, давится нахлынувшим чувством вины и…

— Беркут, ты сифонить вздумал? — скрыть шок удается с трудом.

— Отвали, — пялится на дорогу. Сопит, носом шмыгает.

Дела… Последний раз при мне он пускал слезу лет в двенадцать. На могиле своего отца.

Жесть какая-то. Смотрю на него и ловлю себя на мысли, что мне его… жаль. Расклеивается все больше. И на себя прежнего становится похож все меньше.

— В себя приди. Хватит сопли на кулак наматывать, мужик ты или кто?

Вытирает глаза рукавом свитера.

— На кой дьявол ты привез меня в клинику?

— Пошли, Ян, — глушит мотор. — Ты сам знаешь, что надо.

— Не делай мозги, Беркут. Просто на хату отвези, а?

— Вставай сказал, — нудит, вылезая из тачки. — Весь в крови. Шить надо морду, не втыкаешь? И заодно кишки с ребрами просветить.

— Заживет как на собаке.

— Зеркало дать, Франкенштейн?

Падла, не отстанет ведь.

Закатываю глаза и выхожу на улицу.

— Ооо, Малевич, че это ты у нас такой «красивый» сегодня? — стебется Эмиль, хозяин автосервиса, в котором я с недавних пор работаю.

Ага да. Работаю. Прямо даже самому не верится. Как дошел до жизни такой?

— С лестницы упал, — отвечаю недовольно.

— Ну-ну… Высоко падал, я так понимаю… — усмехается, направляясь ко мне.

Молчу. Плавно прорисовываю контур, распыляя аэрографом краску.

— Срань Господня! — лупится на тачку. — Страшный жесть!

— Какого заказали, — поясняю я ему.