Бред, конечно, но другого объяснения я подобрать не мог.

«Я».

Насколько же короткое, и емкое слово. Тот, кто вздумал объять все бытие человека единственным звуком, наверное, был самым дерзким человеком за всю историю нашего вида. И именно из-за своей глубины и многозначности «я» очень сложно дать определение.

Когда я вывалился из «телепортационной» камеры, когда мои ноги впервые принялись вес тела, а легкие втянули воздух, то не отделял себя от прежней инкарнации. Для меня все словно произошло в единый миг. Вот Левиафан обрушивает на меня свою истинную мощь, сверхзвуковой поток уносит меня прочь. А вот я падаю на пол, совершенно голый, невредимый, и с трудом пытающийся научиться дышать.

Я был уверен, что сработала аварийная эвакуационная система. И только через несколько секунд, оглядев ее, я осознал ошибку. Эта штука не имела ничего общего с телепортацией. Она просто воссоздавала квантовую копию отсканированного объекта.

Я отверг эту мысль с ужасом. Бросившись в карманное измерение, я активировал встроенный в «Сирин» аварийный телепорт. Без всяких подводных камней, это устройство просто переместило внешнюю облочку доспехов в мастерскую. Броня была серьезно повреждена, Адаптивный Волновой Подавитель почти выведен из строя, но герметичность сохранялась. Но мое сквозное зрение показало, что внутри находится значительная масса чего-то органического. Не тело, это я понял по распределению кальция в объеме.

С помощью инструментов я вскрыл доспехи, и меня бы стошнило, будь в моем желудке хоть грамм пищи. На пол полилась однородная, густая темно-красная жидкость с запахом крови.

Тогда-то я и понял. Левиафан бил наверняка. Он понимал, что одной лишь грубой силой не сможет пробить защиту «Сирина». И впервые с момента своего появления проигнорировал эффект Мантона. Обратил против меня… нет, против Конрада каждую каплю воды в его теле. Размолол его в ту самую жижу, что растекалась вокруг.

Часть меня яростно протестовала против подобного вердикта. Это было неправильно, потому что неправильно, ведь в тот момент я не ощущал в себе никаких изменений. Потрясение сильно повлияло на мою способность принимать рациональные решения, потому что я не придумал ничего лучше, как вылить из «Сирина» все останки, надеть его самому и отправиться к единственному человеку, который бы согласился со мной разговаривать, к Панацее. Которая, по счастливому совпадению, могла просканировать организм до последней клетки и выдать точный вердикт.

Я ожидаемо разыскал ее в госпитале, заставил ее коснуться себя, и задал единственный вопрос:

— Кто я?

Она ничего не ответила вслух, но ее взгляд говорил лучше всяких слов. Я пытался переварить случившееся, как-то уместить это в своем разуме, но Панацея попросила меня вышвырнуть Неформалов. У нее были причины их ненавидеть. Я же взглянул на Неформалов и почувствовал, что хотя и ощущаю ненависть, но она не принадлежит мне.

Я не прикончил их на месте, не покалечил. Просто выволок наружу и там бросил, чтобы выполнить просьбу Панацеи. Даже не стал настаивать на своих обвинениях в адрес Скиттер. Мне было все равно, в тот момент они занимали мой ум не больше, чем облепившая «Сирин» грязь. Масштаб разрушений я успел оценить по дороге в госпиталь, так что сразу направился к убежищу, в котором должны были находится родители Конрада.

Я вскрыл двери, остановил затопление, выпустил людей из ловушки. И понял, что не могу узнать родителей. Я помнил, что они были в толпе, но в упор не мог вспомнить их лиц. Мне пришлось задействовать сквозное зрение, чтобы вычленить из сотен людей тех двоих, что не испытывали ужаса передо мной.

Два дня я провел с ними. Пытался заглушить шок технарением, но не особо успешно. Чем больше я разговаривал с отцом и матерью, тем больше всплывало пробелов в моей памяти. Я помнил, что ходил в школу, но не мог вспомнить ни учителей, ни одноклассников. Помнил, что раньше мне нравились компьютерные игры, но не помнил ни одного названия. Более поздние воспоминания и вовсе терялись в тумане. Единственным ярким пятном была лишь Симург, поющая для меня песню, которая теперь следовала за мной неотступно. Тихо-тихо, на самом краю сознания. Но непрерывно.

Оскорбление, которое мне бросил какой-то азиат, послужило лишь поводом для ухода. Такая мелочь не могла меня задеть. Просто я осознал, что мне не место среди этих людей. Конрад мог бы сжиться с ними, найти себе роль по силе и способностям. Я не понимал до конца свою суть, но осознавал, что являюсь чем-то заметно меньшим, нежели оригинал.

Я все еще мог чувствовать. Горечь неудачи после того, как столь многое было поставлено на карту. Персональная вина за многотысячные жертвы, ведь без применения «Яркой девочки» Левиафан бы не ответил настолько сокрушительно. Печаль и одиночество после потери по собственной вине друзей. Это, безусловно, угнетало и терзало, но ощущалось также отстраненно, как неприязнь к старым врагам.

Настоящую боль причиняло щемящее чувство внутренней пустоты. Утраты чего-то не поддающегося описанию, но крайне важного. Чего-то, чем обладал Конрад и чего был лишен я.

Путь до штаб-квартиры СКП занял около часа. Здесь уже было гораздо более людно, в основном за счет военных и спасателей, но опять же, меня не останавливали, не проверяли, и вообще старательно держали дистанцию.

Я прошел через двери мимо охраны и сразу направился к лифту. Работа в штаб-квартире кипела, но меня это не касалось. Если подумать, зря я вообще сюда пришел. Среди героев я тоже был чужим, но податься в разрушенном городе было особо некуда, а в штаб-квартире, пусть даже в камере заключения, было электричество, чистая вода и канализация. Надо было не покупаться на сиюминутные удобства, а сразу обустраивать нормальное логово.

Наконец, я добрался до своего временного обиталища и запер за собой дверь. Несколько секунд я просто стоял, прислонившись лбом к холодному металлу. Потом отлип от стены и поплелся в мастерскую.

Словно насмехаясь над всеми провалами оригинала, сила отзывалась легко, охотно и мощно. Многие вещи, над которыми Конрад бесплодно бился неделями, для меня стали чем-то самоочевидным и элементарным. Перешедшая ко мне по наследству сила словно мурчала от довольства, напитавшаяся схваткой с Левиафаном как сытным обедом. Давала послабления, расширяла границы и снимала ограничения.

Проваляться в апатии и прострации я смог чуть больше недели. Когда ты Технарь, то пытаться не технарить — это все равно, что пытаться не дышать. Или не срать. Постепенно, неохотно, я начал восстанавливать «Сирин», реализовывать отложенные идеи. Без цели, потому что прежние цели потеряли смысл вместе со смертью Конрада, а новые в четырех стенах найти сложно.

Просто физиологическая потребность.

Я осмотрел «Сирин». Функционально он мало изменился, текущий проект требовал модификаций в иной области. Внешние преображения были куда значительнее. Раньше «Сирин» имел серебристо-белую броню, в обводах которой сочетались функциональность и изящество. Оглянувшись на пройденный путь, я мог уверенно сказать, что это было проявлением особого таланта. Все Технари могли собрать нечто безусловно крутое, имей под рукой в достатке ресурсы и инструменты. Но лишь единицы умели творить красивые вещи. Конрад умел. Результат моей работы… это сложно описать.

Новая броня была чернее сажи. А ведь я всего лишь немного изменил состав и режим кристаллизации расплава. Отдельные элементы все еще имели плавные, эстетически правильные линии, но когда я собрал доспехи воедино, то стало немного неуютно. Прежний «Сирин» был отлитой в металле торжественной симфонией. Новый походил на обретший плоть безумный вопль.

Не то, чтобы я придавал этому какое-то особое значение. Обновленная броня могла показаться отталкивающей, но я чувствовал, что мы подходим друг другу как два кусочка паззла. И вот это было по-настоящему важно.

По моей команде на главном терминале появилась схема текущего проекта, а точнее, его первой стадии. На экране вращалась трехмерная схема моей правой руки, пронизанная изнутри энергетическими линиями, трансдименциальными якорями и нейронными разъемами.