Зачем бы ей его о таком просить? Но картинка почему-то была приятна, не выходила из головы. Если ее задели слова той мадам, она могла бы ему и на нее пожаловаться.

Вместо этого только легкая, ничего не значащая вежливая улыбка, с которой она улыбалась почти всегда и почти всем; улыбка, тут же ставящая между ними стену. И Арион, совсем недавно уверенный, что он уже привлек ее внимание, что он давно и прочно опережает на поворотах всех, кто вокруг нее вьется и еще будет виться, теперь чувствовал, что никуда он не продвинулся. И от этого было просто до жути обидно.

До этого он не думал, насколько ему важно в ее глазах отличаться от других, хоть чем-то, хоть по каким-то критериям быть ей ближе, чем остальные. Но вот приехал мальчишка Нельме, с которым она выросла, который был ей мужем, ее любовью, ее первым мужчиной… Можно ли его вообще обойти?

– За что вы его так любите? Я правда не понимаю, – Арион сделал к ней пару шагов, но она и не подумала отступить, – Он без смущения рассказывал своим болтливым друзьям о ваших личных отношениях, выставляя вас меркантильной, жестокой женщиной без капли сочувствия даже к самым близким.

Она продолжала смотреть ему в глаза и улыбаться спокойно, но вдруг маска вежливости дала трещину, обнажая – лишь слегка, но все же – что-то ошарашено-беззащитное.

– А за что вам нравится эта меркантильная и жестокая женщина, для которой… как вы там говорили? «Мужчина важнее слез родной сестры»? – неожиданно резко ответила она, распахивая глаза в какой-то непонятной мольбе; ей вдруг вспомнились все обидные слова, в том числе и от него, и сил держать их в себе уже почти не оставалось, – Любят же не только хороших!

– Да? – удивился мужчина и покачал головой, – А я и не про «хорошесть»… Хотя вовсе не считаю вас плохим человеком и не считал, ни на секунду. Я погорячился, сам не знаю от чего, и искренне прошу прощения за свои необдуманные слова и поверхностные выводы. Я не знаю вашу ситуацию, но позволил себе судить… Я прошу прощения, – еще раз повторил он, чувствуя искреннюю досаду за свои слова; мужчина уже и сам не мог понять, с чего он тогда так себя повел? – Но даже если бы я и считал так, мисс Метида… Вы сильный и умный человек, вы приятный собеседник – вам необязательно быть хорошей, чтобы заинтересовать. И, к слову, я прекрасно знаю, что вы умеете сочувствовать.

– Откуда же, интересно? – ровно поинтересовалась она, опуская глаза, пряча их под ресницами.

Мужчина сделал еще шаг к ней, совсем небольшой, боясь спугнуть даже не ее, а сам момент, в котором она, кажется, слегка приоткрылась.

– Я видел, как вы переживали за миссис Хибш, – тихо проговорил он, протягивая к ней руку, но так и не решаясь дотронуться, – Я знаю, что вы защищали Тихею, закрывая ее собой, когда вас похитили – она рассказывает об этом всем желающим, – напомнил Арион, – Разве этого мало, чтобы понять, что в вас много всего есть, за что можно влюбиться? А что такого в нем? За что вы его любите? Я правда не понимаю…

Она покачала головой, все так же не поднимая взгляда. И вдруг он услышал тихий всхлип. Она дернулась в сторону, пытаясь закрыть лицо ладонью, но Арион аккуратно притянул ее к себе, позволяя спрятать лицо у себя на груди, даже раньше, чем успел подумать. Она застыла на секунду, а потом ее плечи мелко задрожали.

– В нем есть достаточно, просто вы его не знаете, – торопливо зашептала она, – Н-но… дело не в этом. Я его вовсе не люблю. Не так, не как мужчину… Просто вы меня неправильно поняли, а мне… Мне не хотелось почему-то перед вами оправдываться, выглядеть жалкой. Так что вы тоже меня простите… – засмеялась она сквозь подступающие слезы, – Не знаю, что на меня нашло тогда! Я вам лгала. Я ни черта не знаю про эту дурацкую любовь, от которой люди теряют рассудок! Я ее ненавижу! Я ее не понимаю! – заводилась она, – Она была не у меня!

– Тогда почему вы так за него держались? – Арион ловил каждое слово, пользуясь тем, что она готова делиться.

Она вдруг тихо, приглушенно завыла, еще сильнее утыкаясь ему в грудь, стискивая пальцами рубашку, и у мужчины вдруг замерло сердце от совершенно незнакомого ужаса.

– Потому что он мне клялся… Господин Арион, он мне клялся! – она уже совершенно точно плакала.

Он стиснул девушку сильнее, пытаясь бесполезно спрятать ее руками от мира, а сам стоял и не понимал, как переварить то, что вдруг взбурлило у него внутри.

Арион никогда не считал себя неспособным на сочувствие. Хотя однажды ему такое говорили.

– Вы все не умеете сочувствовать. Вся ваша семья. Вы это просто не умеете! – так говорила Келено, одна из фавориток отца, захлебываясь слезами от того, что не могла делить возлюбленного с другими женщинами.

Арион был с этим в корне не согласен. Просто его сочувствие никогда не было тем бесполезным комком эмоций, как его понимали остальные. Оно никогда не жгло изнутри, оно не зудело, оно вообще никак не проявлялось эмоционально – ни внутри, ни снаружи. И это создавало ложное впечатление, что он не в состоянии сопереживать даже близким. Но его сопереживание было просто иным. Он тоже ставил себя на место того, кому плохо, но не для того, чтобы разделить с ним эмоции, а чтобы понять, что можно сделать, чтобы помочь. И если мог – делал.

С его точки зрения это было гораздо продуктивнее, чем реветь на пару или бесполезно злиться на обидчиков. Есть проблема – надо найти решение.

Например, Келено он помочь уже не смог, но он никогда не брал к себе в гарем таких, как Келено. Тех, кто мог бы в него так влюбиться. Тех, в кого мог бы так влюбиться сам.

А сейчас он стоял, слушал, и в его голове не было ни единой мысли о том, что нужно сделать. Он был оглушен этим самым ужасным комком эмоций – и ни единой дельной мысли. Только всепоглощающая обида на мир, на людей, которые поставили маленькую мисс Метиду в такое положение. Которые заставили сильную, спокойную и сдержанную женщину плакать от усталости и непонимания, от всего невысказанного – невысказанного от любви, от тактичности, от сдержанности. От не неумения даже, а нежелания идти по чужим головам. От гордости и от умения войти в чужое положение.

– Я же давала им шанс, я пыталась… Я давала им шанс все переиграть, но они сами от него отказались! Сами! А потом за моей спиной… Боже! Он же мне клялся в верности перед богом, глядя в глаза… Разве кто-то держал его на прицеле? Разве я держала его на прицеле?.. Я же им не чужой человек, ну как же так можно? Зачем они со мной так? – он гладил ее по плечам, не представляя, что еще сделать, – А потом снова и снова все что-то хотят от меня… Я устала, так устала… Чего он еще хочет? Чего она еще от меня хочет? Почему я должна делать вид, что все хорошо? Чтобы им было проще, чтобы их не мучила совесть?.. Я ведь им этого и не желаю, но почему это должно быть за мой счет?!

– Не должно быть, – только и качал головой он, – Не должно быть и не будет больше…

– Ну почему, почему он не мог хотя бы молчать?! Я же молчала! Почему я должна выслушивать все это? Почему он хотя бы не… не защитил меня от этих толков?.. Он ведь мог хоть сделать вид, что у нас все хорошо, что я не враг…

А вместо этого смотрел на преданную им же женщину волком.

Арион совершенно бесполезно злился, вспоминая конец лета – те взгляды, те слова, те намеки. Только то, что он сам слышал. А сколько не слышал? Хотелось по глупому пойти и набить паршивцу морду, притащить к ее ногам и показать: вот, смотри, нравится? Но ему не пятнадцать и даже не двадцать, чтобы верить, что это решит проблему. Чтобы верить, что ей и правда понравится. Чтобы делать вид, что это для нее, а не для себя, не для того, чтобы выпустить пар. Вот только очень, очень хотелось!

С каждым ее всхлипом все больше.

И от этих непривычных эмоций тошнило, но выпускать из рук их источник почему-то совсем не хотелось.

Мистер Нельме вышел из выделенных ему на первом острове покоев, оглядываясь, и к нему тут же подскочил слуга, уточняя, куда его проводить.