Как бы ни была Петру Фёдоровичу противна история, Штелин добился, чтобы его воспитанник к концу первого года обучения «мог перечислить по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I». Однажды за столом «поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древнейшей русской истории. При этом императрица заплакала от радости»⁶⁴.

И вот здесь возникает вопрос: до какой степени доверять словам профессора? Быть может, он преувеличивал успехи ученика? Московский исследователь А. Б. Каменский приводит слова видного историка XIX века М. П. Погодина, работавшего с архивом Штелина: «Перебрав многие сотни всяких его бумаг, я пришёл к убеждению, что это была воплощённая немецкая точность, даже относительно ничтожнейших безделиц»⁶⁵. Такая характеристика заставляет с доверием отнестись к сведениям «Записок».

Но Штелин известен отечественной историографии и с другой стороны. Перед публикацией «Анекдотов о Петре Великом» он показал их крупному историку М. М. Щербатову и, опираясь на его авторитет, утверждал, будто знаменитое «Прутское письмо» Петра I — подлинно. В то время как сам Щербатов выразился об этом документе очень осторожно: «Вид истины имеет». В 1711 году, находясь в лагере на реке Прут, где русские войска были окружены турками и ждали поражения, Пётр написал в Сенат послание, предоставляя сенаторам право в случае его смерти избрать «между собою достойнейшего мне в наследники». Это письмо вызвало жаркие дискуссии специалистов. Современные исследователи считают его апокрифом, сочинённым самим Штелином на основании письма А. А. Нартова[6], сына известного царского механика⁶⁶.

Зная эти подробности, следует с осторожностью относиться к сведениям Штелина. Его мемуары совсем не так просты для исследования, как может показаться. Да и с «немецкой точностью» дело обстоит не вполне благополучно. Профессор неверно указал время прибытия Карла Петера в Россию (декабрь 1741 года вместо февраля 1742-го), привёл известие о воспитании маленького голштинского герцога в православных традициях, допустил путаницу с учителями русского языка. А его сведения о французском языке великого князя не подтверждаются сохранившимися источниками. Наконец, он утверждал, что во время болезни Петра оспой его невеста Екатерина находилась вместе с Елизаветой в Хотилове, в то время как Екатерину не пустили к хворому жениху. Из таких «ничтожнейших безделиц» создаётся репутация текста.

Приведём один пример. Штелин писал о страсти великого князя к книгам: «У него была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг». В другом месте замечено, что Пётр «охотно читал описания путешествий и военные книги»⁶⁷. Кому как не библиотекарю (а с 1745 года Штелин стал библиотекарем царевича) знать круг чтения своего господина? Екатерина же со всегдашним раздражением бросает, что её муж увлекался бульварной литературой. На кого опереться? Всегда нужны дополнительные источники для проверки. Инструкция А. П. Бестужева обер-гофмаршалу 1746 года требовала «всячески препятствовать чтению романов»⁶⁸. О вкусах не спорят: кому-то дорог Вольтер, кому-то Лакло. Однако вряд ли канцлер стал бы запрещать «описания путешествий и военные книги», столь приличествующие наследнику престола.

Значит, кое о чём профессор умалчивал. Причину его снисходительного отношения к Петру понял прусский министр Финкинштейн. «Те, кто к нему приставлен, — писал он о преподавателях великого князя, — надеются, что с возрастом проникнется он идеями более основательными, однако кажется мне, что слишком долго надеждами себя обольщают»⁶⁹.

Петру Фёдоровичу ещё не исполнилось и четырнадцати лет, когда заговорили о его будущем обручении с одной из европейских принцесс. Императрица Елизавета спешила: необходимо было закрепить престол за ветвью Петра I, то есть как можно скорее получить потомство от цесаревича. Рассматривались разные кандидатуры.

Ещё в 1742 году английский посол Сирил Вейч (Вич) сделал Елизавете предложение о браке наследника с одной из дочерей Георга II. Портрет принцессы был привезён в Петербург и, по слухам, очень понравился Петру. Вставал вопрос и о сватовстве к одной из французских принцесс, дочерей Людовика XV, но отвергнутая в юности этим монархом Елизавета слышать не хотела о подобном союзе. Лично ей импонировала сестра прусского короля Фридриха II Луиза Ульрика, но последнюю августейший брат предпочёл пока оставить при себе. Рассматривалась и кандидатура датский принцессы, однако императрица опасалась, что такой выбор нарушит европейское равновесие. Наконец, канцлер Алексей Петрович Бестужев проталкивал идею женитьбы наследника на саксонской принцессе Марианне (Марии Анне), дочери польского короля Августа III, поскольку этот альянс символизировал бы союз России, Австрии и Саксонии для сдерживания Франции и Пруссии. Чтобы подкрепить позиции Марианны, отец даже обещал за ней в приданое Курляндию¹.

Желчный Фридрих II писал о Бестужеве, что его «подкупность доходила до того, что он продал бы свою повелительницу с аукциона, если б он мог найти на неё достаточно богатого покупателя». Однако король не на шутку беспокоился о будущем брачном союзе русского наследника: «Было крайне опасным для государственного блага Пруссии допустить семейный союз между Саксонией и Россией, а с другой стороны, казалось возмутительным пожертвовать принцессой королевской крови для устранения саксонки... Из всех немецких принцесс, которые по возрасту своему могли вступить в брак, наиболее пригодной для России и для интересов Пруссии была принцесса Цербстская»².

Речь шла о Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской, будущей Екатерине II. На фоне богатых и влиятельных невест Фикхен выглядела весьма скромно. Однако именно она подходила больше других. Невеста должна была отвечать двум требованиям: во-первых, иметь хорошую родословную, поскольку саму императрицу часто попрекали низким происхождением матери, а во-вторых, принадлежать к небогатому и невлиятельному семейству, которое бы согласилось на её переход в православие и не могло в дальнейшем вмешиваться в дела русского императорского дома. Елизавета сказала Бестужеву, что невеста должна происходить «из знатного, но столь маленького дома, чтобы ни иноземные связи его, ни свита, которую она привезёт или привлечёт с собою, не произвели в русском народе ни шума, ни зависти. Эти условия не соединяет в себе ни одна принцесса в такой степени, как Цербстская»³.

Некогда дядя Софии по матери, Карл, принц-епископ Любекский, считался женихом юной Елизаветы Петровны, но скончался от оспы накануне свадьбы. Государыня сохраняла о нём романтические воспоминания. По случаю своего восшествия на престол она обменялась письмами с матерью Софии принцессой Иоганной Елизаветой и послала ей в подарок свой портрет, осыпанный бриллиантами, стоимостью в 25 тысяч рублей. Возможно, деньги, вырученные от продажи камней, помогли семье Екатерины II свести концы с концами.

Поначалу Елизавета Петровна тепло отнеслась к принцессе Иоганне Елизавете: лицом та напоминала покойного брата, и при первой встрече в Москве императрица расплакалась, глядя на живую постаревшую копию потерянного жениха. Она даже преподнесла ей перстень с крупным бриллиантом, который предназначался епископу Любекскому, но так и не был надет ему на руку во время обручения. Долгие годы эта реликвия лежала у императрицы, «а теперь, — передавал Штелин слова государыни, — она дарит его сестре, чтоб ещё раз скрепить их союз». Судя по портрету Иоганны Елизаветы, мать и дочь внешне были похожи до чрезвычайности: один и тот же овал лица, удлинённый подбородок, разрез глаз, форма бровей и носа. Если бы не платье по моде 1740-х годов, в котором представлена зрелая дама, изображение можно было бы принять за один из поздних портретов Екатерины II. Причина расположения Елизаветы Петровны к будущей великой княгине таилась, кроме прочего, ещё и в том, что девушка будила в душе царицы воспоминания о принце-епископе.