Что до рабов и трусов, то нашлись люди «нерабственных о себе понятий», как характеризовал своего дядю, тогда молодого вахмистра Конногвардейского полка и участника будущего переворота Григория Потёмкина его племянник А. Н. Самойлов. Другая будущая мятежница — княгиня Дашкова — описала впечатление, которое произвело на неё посещение дворца вскоре после кончины Елизаветы: «Мне казалось, что я попала в маскарад. На всех были другие мундиры; даже старик князь Трубецкой был затянут в мундире, в ботфортах со шпорами»15. Через 34 года картина повторилась до мелочей. «В 6 часов вечера пришёл мой муж, — писала Елизавета Алексеевна. — Императрица была ещё жива, но он был уже в своём новом мундире. Император более всего торопился переодеть своих сыновей в эту форму. Согласитесь, мама, какое убожество!»16
Обратим внимание на поведенческие клише. В данном случае перед нами не только близость обстоятельств: и Петра III, и Павла I долгие годы держали, говоря словами Головиной, в «политическом ничтожестве». Заметна близость характеров отца и сына. Оба императора в известной степени не сумели сохранить лицо, проявляли «кощунство». И как следствие, произошла «профанация Величества» в глазах под данных.
Ни слова об этой профанации не проронил Штелин. Вот его описание присяги: «Когда... великий князь как наследник престола принял поздравление от всех, призванных к двору, сенаторов, генералов и прочих чиновников, тогда он велел гвардейским полкам выстроиться на дворцовой площади, объехал их уже при наступлении ночи и принял от них приветствие и присягу. Полки выражали свою радость беспрерывным ура своему новому полковнику и императору и говорили громко: “Слава Богу! Наконец, после стольких женщин, которые управляли Россией, у нас теперь опять мужчина императором!”»17.
Совсем иначе поведение солдат описала Дашкова. Она сказалась больной и не поехала во дворец в первые дни после смерти Елизаветы Петровны. «Я могу засвидетельствовать как очевидец, — сообщала княгиня, — что гвардейские полки (из них Семёновский и Измайловский прошли мимо наших окон), идя во дворец присягать новому императору, были печальны, подавлены и не имели радостного вида... Солдаты говорили все вместе, но каким-то глухим голосом, порождавшим сдержанный и зловещий ропот, внушавший такое беспокойство и отчаяние, что я была бы рада убежать за сто вёрст от своего дома, чтобы его не слышать»18.
Дашкову легко обвинить в пристрастии. Однако и Штелин далёк от точности. Слова, которые он привёл, говорились не в день восшествия Петра III на престол, не по поводу присяги и далеко не всеми гвардейцами (что важно ввиду грядущих событий). В письме Фридриху II 15 мая 1762 года император рассказывал, как ещё в бытность великим князем он слышал от солдат своего полка: «Дай Бог, чтобы вы скорее были нашим государем, чтобы нам не быть под владычеством женщины»19. А что ещё шеф мог услышать от нижних чинов, желавших заслужить его благосклонность? Вероятно, ученик не раз хвастался перед профессором подобными отзывами, слова запомнились и позднее были помещены Штелином в мемуары.
В реальности обстановка была намного сложнее. Недаром вокруг дворца сразу же по кончине Елизаветы Петровны расставили двойные караулы. Шумахер сообщал: «Всё было спокойно, если не считать того, что при дворе как будто опасались каких-то волнений. Ещё за 24 часа до смерти императрицы были поставлены под ружьё все гвардейские полки. Закрылись кабаки. По всем улицам рассеялись сильные конные и пешие патрули. На площадях расставлены пикеты, стража при дворце удвоена. Под окнами нового императора разместили многочисленную артиллерию (не забудем, что её начальником был П. И. Шувалов. — О. Е.). Она стояла там долго, пока не рассеялись опасения, и лишь по прошествии восьми дней её убрали»20.
Сами по себе усиленные караулы очень показательны. Стало быть, сторонники Петра опасались сопротивления. И были к нему готовы. Екатерина благоразумно отложила решительные действия до того момента, когда супруг почувствует себя в безопасности и расслабится.
«Не в пользу особе императора»
Штелин пытался спорить с распространённым мнением, будто Пётр III не проявил особого интереса к похоронам тётки: «На другой день император назначил особую комиссию для устройства великолепнейшего погребения. Он приказал, чтобы не жалели ничего для великолепия траурной парадной залы, похоронной процессии и места погребения. На это Его величество назначил тотчас 100 тыс. руб. наличными деньгами... Император заехал однажды в крепость, осмотрел постройку катафалка и сказал, что... если недостаточно будет назначенной суммы, то он прибавит ещё»21.
Тщетно. По-настоящему важным для подданных оказалось постоянное присутствие молодой государыни при теле. Она как бы персонифицировала в своей особе общее горе. «Императрица завоёвывает все умы, — доносил Бретейль 15 февраля. — Никто более, чем она, не изъявляет усердия в исполнении заупокойных обрядов по усопшей государыне, кои в греческой религии многочисленны и исполнены суеверий, чему она, несомненно, про себя и смеётся, но духовенство и народ весьма довольны её поведением»22.
Обратим внимание: оба супруга пострадали от Елизаветы Петровны, отношения Екатерины с августейшей тёткой были не менее сложными, чем у её мужа. Однако есть случаи, когда нужно, говоря словами императрицы, «соответствовать обстоятельствам». Поведение Петра оскорбляло двор, гвардию, духовенство, горожан. А ведь равнодушие приближённых к судьбе монарха — важное условие успешного переворота.
Когда 25 января тело Елизаветы Петровны повезли из дворца в Петропавловскую крепость, Пётр выкинул новое коленце. «Император в сей день был чрезмерно весел, — вспоминала Екатерина, — и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тело одра, пустя оного вперёд сажен тридцать, потом изо всей силы добежит». Отчего камергеры, нёсшие шлейф траурной епанчи государя, выпустили его из рук. «И как ветром её раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторил несколько раз сию шутку». Остальная процессия вынуждена была остановиться, поджидая отставших, ряды смешались, торжественная мрачность нарушилась. «О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе императора»23.
С этого дня толки о «безрассудных его поступках» перестали быть достоянием узкого круга придворных. Перенос тела видело множество зевак, и поведение нового монарха, мягко говоря, их удивило. Если бы дело обстояло так, как писал Штелин, то политический капитал на похоронах тётки заработал Пётр, а не Екатерина.
Профессор вообще сглаживал острые углы. Он одной строкой упомянул ужин на 30 «знатнейших персон», состоявшийся в ночь после кончины Елизаветы. А вот Екатерина не пожалела красок: «Стол поставлен был в куртажной галерее персон на полтораста и более, и галерея набита была зрителями. Многие, не нашед места за ужином, ходили так же около стола, в том числе Иван Иванович Шувалов». У последнего «хотя знаки отчаяния были на щеке, ибо видно было, как пяти пальцами кожа содрана была, но тут, за столом Петра III, стоял, шутил и смеялся с ним... Множество дам также ужинали: многие из них так, как и я, были с расплаканными глазами, а многие из них тот же день, не быв в дружбе, между собою помирились»24.
Красноречивая деталь. Общее горе сближает. Елизавету действительно любили, именно поэтому на поведение Петра отреагировали так болезненно. Однако сколько же человек в действительности присутствовало на торжественном ужине? Может быть, императрица по обыкновению пристрастна? Весьма расположенный к Петру Фёдоровичу английский посол Кейт сообщал, что его «удостоили чести быть приглашённым к обеду за столом на сто кувертов»25. Получается, что Екатерина всё-таки ближе к истине.
