Перед нами парадокс. Петра III терпеть не могли именно за те качества, которые присущи народу в целом. И не только потому, что частный человек имеет возможность их прятать, а глава государства, находясь на виду, обнаруживает во всём безобразии. Это было бы половиной беды. За внуком Петра Великого не признавали права на национальные пороки. У деда они уравновешивались гениальностью. Петру Фёдоровичу нечего было предъявить взамен. Наличие у него замашек предка воспринималось как нечто несообразное — как гротеск, карикатура. Тем более обидная, что нарисована она иностранцем.
Елизавету любили, несмотря на легкомыслие и лень. То есть чисто интуитивно старались не замечать дурные свойства. В её племяннике — тоже интуитивно — не угадывали хорошие. Подданные словно ослепли. И не случайно. «Код» к их сердцам не был вскрыт Петром Фёдоровичем. Код прежде всего культурный — национальный, религиозный, языковой, поведенческий. Всё, над чем так старательно работала Екатерина с первого дня пребывания в России, казалось её супругу лишним. В результате его считали чужим. «Великий князь представляет поразительный пример силы природы, — замечал Фавье. — ...Он и теперь ещё остаётся истым немцем и никогда не будет ничем другим»3.
От «своего» потерпели бы и не такие выходки, какие позволял себе Пётр III. От чужака не приняли ни хорошего, ни плохого: ни мира с Пруссией, ни благодеяний дворянству, ни попыток предложить весьма здравые реформационные шаги. Всё в равной мере казалось дурно.
История краткого — всего полгода — царствования Петра III как будто полна альтернатив. Проживи бедный император дольше — и как знать... Возможно, он создал бы в России гражданское общество? Отменил крепостное право? Провёл реформы, достойные деда, и в конечном счёте направил по лучшему руслу течение отечественной истории, избежав отдалённых трагедий?
Увы. Гражданское общество не создаётся одним указом — даже самым милостивым — для этого нужны годы труда. Такой труд лёг на Екатерину II и был неблагодарным. О крестьянском вопросе Пётр не задумывался всерьёз. Во всяком случае, источники законодательного характера свидетельствуют, что для него крепостное право было чем-то незыблемым4. Слабое здоровье молодого императора, расшатанное разгульной жизнью, не позволяло надеяться на долгое царствование. Если Пётр Фёдорович хотел что-то изменить, то должен был действовать быстро.
Он и действовал быстро. Вернее торопливо. Хватался сразу за всё и уже в следующую минуту переходил к другому предмету. «Главная ошибка этого государя, — писал Шумахер, — состояла в том, что он брался за слишком многие и к тому же слишком трудные дела, не взвесив своих сил, которых явно было недостаточно»5. За 186 дней царствования Пётр издал 192 законодательных акта (манифесты, сенатские и именные указы и т. д.), иными словами, они появлялись ежедневно, а иногда — букетом, по несколько штук в день. Уже в первую неделю самостоятельного правления, до 31 декабря 1761 года, император успел подписать пять указов6. Вряд ли этому стоит умиляться. Хороший закон готовится долго.
Если предположить, что Пётр III сознавал, как мало ему отпущено времени, то станут понятны и поспешность в работе, и безудержное стремление наслаждаться женщинами, вином, парадами, музыкой — всем, что составляло для него жизнь. Екатерина пришла в Россию всерьёз и надолго. А её муж, как мотылёк, готовился вот-вот отлететь. Потому он взахлёб упивался властью и спешил осуществить назревшие, на его взгляд, преобразования.
По верному замечанию А. Б. Каменского, главные реформы заняли у молодого императора всего три дня: 18 февраля был подписан указ о вольности дворянства, 19-го — о секуляризации церковных земель, 21-го — о ликвидации Тайной канцелярии7. Государю некогда было вдаваться в детали, продумывать и взвешивать каждый шаг, каждое слово в новых законах. Он реализовывал преобразования вчерне. И очень спешил.
Важно было успеть заключить мир с Пруссией, отнять у Дании Шлезвиг, развестись с Екатериной и жениться на любимой женщине, признать сына незаконным, обзавестись настоящими наследниками... За исключением первого пункта, на остальное времени не хватило.
И всё же следует признать, что история дала Петру III шанс. Полгода — вполне достаточный срок для того, чтобы продемонстрировать и свою программу, и методы, которыми правитель намерен добиваться поставленных целей. Вот почему мы считаем краткое царствование племянника Елизаветы реализованной альтернативой. Ему удалось показать, что нового он намерен сделать и как будет действовать. Эта программа и эти методы представляют большой интерес для историков.
«Не смешной Арлекин»
Елизавета Петровна скончалась в Рождество, в три часа пополудни. По словам Екатерины, она осталась у тела, а её супруг тотчас вышел, чтобы показаться членам собранной для этого Конференции. Оттуда он послал к жене одного из своих приближённых — генерал-поручика и президента Камер-коллегии Алексея Петровича Мельгунова: сказать, чтобы она не покидала усопшей8. Новую императрицу сразу постарались оттеснить от императора — он один направился к вельможам, один представился гвардейским полкам. Словом, вёл себя так, словно законной супруги нет.
Штелин, говоря о первых шагах своего венценосного ученика, даже не упомянул о Екатерине, хотя поимённо перечислил всех членов Комиссии траурного церемониала9. Такое умолчание знаменательно. Единственная сфера, где молодой государыне позволено было проявить себя, — это погребение августейшей тётки. Сама Екатерина весьма гордилось исполнением последнего долга перед усопшей10. Она понимала, как выиграет в общественном мнении, если окажет покойной надлежащие почести.
Одновременно молодая императрица подчёркивала неприличное поведение супруга: «Тело императрицы Елизаветы Петровны едва успели убрать и положить на кровать с балдахином, как гофмаршал ко мне пришёл с повесткою, что будет в галерее (то есть комнаты через три от усопшего тела) ужин, для которого поведено быть в светлом богатом платье... Погодя несколько пришли от государя мне сказать, чтоб я шла в церковь... Я нашла, что все собраны для присяги, после которой отпели, вместо панихиды, благодарственный молебен; митрополит новгородской Сеченов говорил речь государю. Сей был вне себя от радости и оной нимало не скрывал и имел совершенно позорное поведение, кривляясь всячески и не произнося окроме вздорных речей, не соответствующих ни сану, ни обстоятельствам, представляя более не смешного Арлекина, нежели иного чего, требуя однако всякое почтение».
Похоже, по свидетельствам современников, после кончины самой Екатерины II будет вести себя её сын Павел. Мемуары графини В. Н. Головиной и письма великой княгини Елизаветы Алексеевны (супруги цесаревича Александра Павловича) рисуют на удивление близкую картину. «Великий князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери, — вспоминала Головина о последней ночи в жизни императрицы, — так что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо государыни, ещё не умершей, как будто её уже не существовало. Эта профанация Величества, это кощунство... шокировало всех... Редко когда перемена царствования не производит... переворот в положении приближённых; но то, что должно было произойти при восшествии на престол императора Павла, внушало всем ужас ввиду характера этого государя... Он достиг только того, что внушал страх и отвращение»11.
Сравним это описание со словами из донесения Бретейля от 11 января 1762 года: «Преобладающее число людей испытывало к будущему императору ненависть и презрение, однако слабость и страх взяли верх. Все дрожали и поспешили с изъявлениями покорности ещё до того, как императрица закрыла глаза»12.
Послушаем великую княгиню Елизавету Алексеевну. «Вы не можете представить себе воцарившейся ужасающей пустоты, уныния, сумрачности, которые овладели всеми вокруг, кроме новых Величеств, — писала она родителям в Баден. — О! Я была оскорблена, как мало скорби выказал император... ни единого слова о матери, кроме неудовольствия и порицания всего, что делалось при ней... Когда императрицу обрядили... велено было войти для целования руки, оттуда прямо в церковь для принесения присяги. Вот ещё одно отвратительное впечатление, которое мне пришлось испытать — зрелище всех этих людей, клянущихся быть рабами и рабынями человека, которого я в ту минуту презирала. Видеть его таким самодовольным, таким счастливым на месте нашей доброй императрицы! О, это было ужасно! Мне казалось, что если кто и был создан д ля трона, то уж, конечно, не он, а она»13. И снова сравним сказанное с донесением Бретейля: «Все крайне недовольны царём, однако, по правде говоря, сами недовольные не более чем трусы и рабы»14.
