Перепуганная Елизавета спросила, кто же этот человек? Л’Опиталь назвал Бестужева и тут же удалился. Удар был нанесён»⁵⁷.

При этом оба союзных дипломата, судя по донесениям, не верили в сговор Апраксина и Бестужева, однако в их интересах было повалить канцлера⁵⁸. Позднее следствие обратит внимание, что приказ об отступлении был отдан фельдмаршалом в ночь с 14 на 15 сентября, то есть через неделю после приступа, случившегося у Елизаветы. До какой степени сама дочь Петра была убеждена в виновности «заговорщиков»? Скорее она воспользовалась удачно сложившейся ситуацией, позволяя обречённым запутаться ещё больше.

После ареста Бестужева довольный Воронцов признался Лопиталю, что устранение канцлера произошло бы раньше, если бы не припадок Елизаветы Петровны. «Этот непредвиденный удар всё испортил»⁵⁹, — жаловался он. Следовательно, решение о снятии Бестужева было принято ещё до отступления армии Апраксина.

Как современные историки, так и большинство тогдашних военных деятелей оправдывали действия фельдмаршала, справедливо указывая на недостаток провианта и растянутые коммуникации. Вероятнее всего, заговор с ретирадой существовал только в воображении французских дипломатов. Но был другой, скрытый комплот, о котором императрица подозревала давно, а теперь наконец позволила себе прикоснуться к его корням. Это связь Бестужева и Апраксина с малым двором, с наследниками. Не важно, что в письмах к фельдмаршалу царевна уговаривала его не медлить и исполнять долг. Сам факт переписки с государственными деятелями Елизавета считала изменой — её министры и генералы за спиной монархини ведут некие переговоры с великокняжеской четой.

Что было бы, узнай она о том, как действительно далеко зашёл её канцлер? Бестужев уже два года назад составил проект манифеста, согласно которому великий князь Пётр Фёдорович хотя и провозглашался императором, но не становился самодержавным монархом, а его жена Екатерина Алексеевна должна была занять при нём место соправительницы. Самому себе канцлер прочил роль первого министра с неограниченными полномочиями, он намеревался возглавить важнейшие коллегии и все гвардейские полки. Позднее Екатерина вспоминала: «Он много раз исправлял и давал переписывать свой проект, изменял его, дополнял, сокращал и, казалось, был им очень занят»⁶⁰.

18 октября Апраксин получил приказ ехать в Петербург. Его документы были опечатаны. Среди последних искали письма великой княгини, о существовании которых узнал австрийский посол Эстергази. Он же посоветовал великому князю подать августейшей тётушке жалобу на канцлера⁶¹ и тем, сделав ей угодное, восстановить отношения. Напуганный намёком Елизаветы на Ивана Антоновича, Пётр, что называется, дал задний ход. Он повинился перед императрицей в дурном поведении, заявив, что всему виной злонамеренные советники — Бестужев и жена.

Осень и начало зимы 1757 года были тревожными. Великий князь дулся на супругу из-за скорого появления второго ребёнка и вовсе не желал признавать его своим.

«Его императорское высочество сердился на мою беременность, — вспоминала Екатерина, — и вздумал сказать однажды у себя: “Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт”. Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал эти слова прямо с пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: “Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите Александру Шувалову, как великому инквизитору империи”. Лев Нарышкин пошёл действительно к Его императорскому высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил ответ: “Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом”»⁶².

Как обычно, Екатерину не покинуло присутствие духа. Однако она в очередной раз с досадой убедилась в легкомыслии мужа. Кажется, он вовсе не ценил союза с ней. Просто молол вздор, не замечая, каким опасным тот может оказаться.

При дворе считали, что Екатерина понесла от Понятовского. Но коль скоро между ней и мужем сохранялась связь, то и его отцовство вероятно. В мемуарах сразу после рассказа о неприятном разговоре следует признание великой княгини в нравственном выборе, который она сделала. Приближались грозные дни — канцлер терял вес, а вскоре должен был потерять пост. И единственный союзник, который у неё оставался, — пусть неверный и слабый — позволял себе подставлять жену под удар. В результате болтовни о ребёнке великая княгиня поняла: она не может рассчитывать на Петра. Более того: связывать с ним свою судьбу в дальнейшем — гибельно.

«На мой выбор представлялись три дороги одинаково трудные: во-первых, делить участь Его императорского высочества, как она может сложиться; во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий... Эта последняя доля показалась мне самой надёжной»⁶³. Последующие события заставили великую княгиню понять, что она одна стоит больше, чем вдвоём с мужем.

«В ночь с 8 на 9 декабря я начала чувствовать боли перед родами... Через несколько времени великий князь вошёл в мою комнату, одетый в свой голштинский мундир, в сапогах и шпорах, с шарфом вокруг пояса и с громадной шпагой на боку; он был в полном параде; было около двух с половиной часов утра. Очень удивлённая этим одеянием, я спросила его о причине столь изысканного наряда. На это он мне ответил, что... долг голштинского офицера защищать по присяге герцогский дом против всех своих врагов, и так как мне нехорошо, то он поспешил ко мне на помощь. Можно было бы сказать, что он шутит, но вовсе нет: то, что он говорил, было очень серьёзно».

Особая трудность при общении с Петром состояла в том, что никогда невозможно было понять, издевается он или говорит искренне. В декабре 1757 года Екатерина действительно находилась в большой опасности. Но не от родов. И не от схваток пришёл защищать её муж. Возможно, демонстрация «военной силы» была для него способом помириться с ней. Таким же, как её праздник и опера «Беллерофонт». Великий князь долго думал после приснопамятного разговора с Нарышкиным и, наконец, пришёл показать, что будет на стороне жены. Себя Пётр навал голштинским офицером, а её и будущего ребёнка — герцогским домом, который нуждается в охране. Таким образом, он подчёркивал, что супруга не только русская великая княгиня, распоряжаться которой вольна Елизавета, но и владетельная герцогиня Голштинская, у которой имеются и иные права.

Если бы Пётр умел отстоять эти права хотя бы для самого себя, возможно, и реакция жены на его маленький маскарад была бы иной. Но в сложившихся обстоятельствах она снова не восприняла мужа всерьёз. «Я легко догадалась, что он пьян, и посоветовала ему идти спать, чтобы когда императрица придёт, она не имела двойного неудовольствия видеть его пьяным и вооружённым с ног до головы, в голштинском мундире, который... она ненавидела».

Нет повести печальнее на свете, чем повесть о полном непонимании. Екатерина ждала подлинную хозяйку своей судьбы. «Едва она вошла, как я разрешилась 9 декабря... дочерью, которой я просила императрицу дать её имя; но она решила, что она будет носить имя... Анны Петровны, матери великого князя. Этот последний, казалось, был очень доволен рождением этого ребёнка»⁶⁴. Пётр устроил праздники «у себя» и в Голштинии. «Давались, как говорят, прекраснейшие спектакли, я не видела ни одного»⁶⁵.

14 февраля 1758 года Бестужев был арестован на заседании Конференции при высочайшем дворе⁶⁶. К счастью для себя, он успел уничтожить все бумаги и до конца отрицал существование у него каких-либо планов на случай кончины государыни.